«Пугало» Дмитрия Давыдова — новое послание легендарного якутского кинематографа, который на фоне вялотекущего российского кино кажется событийным, непредсказуемым, живым.

…Маленькая, почти детская фигура среди снежного поля замерла с распростертыми руками под высоким небом. Знахарке Пугало, нищебродке в прохудившихся валенках, лет сорок. Длинные с сединой лохмы, рваная пластика. Живет в бедной неприбранной избушке. Первые сцены — мистическая эксцентриада. Убогая жизнь ментовки, дробь пишущей машинки. Полицейский просит Пугало спасти раненную в живот женщину. Пугало упирается, но в итоге сдается. Стаскивает с себя многослойную, словно капустные листы, одежду. Залезает на каталку и ложится на раненую женщину. Обнюхивает, втягивает в себя запах пороха и крови, вдыхает боль. Почти задыхается. Потом ей будет плохо: ее выворачивает прямо здесь, во дворе, пьет водку из горла. Она лечит не духами — лечит собой.

Отщепенку, белую ворону в селе презирают. Чужая. Резкая. Неухоженная. Пьющая. Отверженная. Непонятная. Непостижимое пугает. Сочувствия — ноль.

Один из сеансов вынужденного знахарства напомнит о прологе из «Зеркала». Пугало лечит заикающегося ребенка. В этот момент мы не видим лица мальчика. Только щуплая грудь, полоски ребер, подвижные от учащенного дыхания. Кажется, вот-вот он скажет: «Я могу говорить!»

Когда Пугалу весело, она танцует, бьет себя в грудь, кружит, будто духи ее в разные стороны, как гармошку, растягивают, поливает себя водкой. А еще она мечтает о якутской скрипучей скрипке кырыымпа, на которой играют дети и которую она обнимет бережно, как ребенка.

Личная история Пугала передана пунктирно. Зритель сам соединит разрозненные обрывки в целостную картину, в которой земное и потустороннее связано так же, как вечная мерзлота и жар кочегарки, в которой отогревается Пугало. Как дар и проклятье, греховное и священное в ней самой.

Известная в республике этнопевица, экспериментирующая с музыкой в диапазоне от фольклора до рока и авангарда. Режиссер нашел ее ролики в YouTube. Ее свободе и органике позавидуют профессиональные актеры.

Многие наверняка вспомнят и знаковую для своего времени историю «Чучела» Ролана Быкова. Но в маленьком фильме Дмитрия Давыдова — гул многовековой мифологии, тайна осознанного жертвоприношения, проза и музыка обрядовой поэзии, шепот древности, корявый современный быт и неотвратимость судьбы.

Ничего случайного, лишнего в этой, словно сыгранной на скрипучем кырыымпа киномелодии. Детали преображаются в метафоры, встраиваются в произрастающую из мерзлоты трагедию, которая не завершится титрами. Перед глазами будет маячить детская фигура Пугала в разных валенках, ее черный от крови рот, белый-белый снег и детские рисунки-каракули на белоснежном экране.

Дмитрий Давыдов — один из талантливейших авторов якутского кинематографа. Несколько лет назад учитель начальных классов из небольшого улуса влез в долги и снял за две недели дебют «Костер на ветру». Его фильмы приглашают международные кинофестивали. Он снимает за очень скромные деньги (полтора миллиона рублей стоит «Пугало»). Говорим с режиссером о том, легко ли снимать кино в Якутии.

— Вы же из своего села Амга так и не уехали. Вроде бы и из школы не ушли…

— Раньше я был директором школы, но, когда занялся кино, совмещать стало сложно. Тогда я стал учителем начальных классов. Веду уроки математики, чтения, русского. У нас же всего одна смена — много свободного времени.

— Сколько учеников в классе?

— 23.

— Все едут в «столицы и заграницы», а вы после фестивалей в Пусане, Торонто, в Германии и Новой Зеландии возвращаетесь жить и работать в свое село. В чем преимущество?

— Там мой дом. Уезжать куда-то — что в центр Якутии, что в Москву — наживать ворох проблем: надо искать жилье, работу. А у меня дети, школьники. Мне удобно жить в своем доме. Вокруг все знакомые. Легче снимать. Мои непрофессиональные актеры — односельчане, многие знают меня с детства. Не только массовка, но и работники съемочной группы. Я и дальше планирую там делать кино.

— Вы рассказывали, что односельчане звонят вам с обидой: «Почему меня в новый фильм не позвал?» Вообще, история вашего села, превратившегося в местный Голливуд, — сюжет для кино.

— Года три назад приезжала группа, снимала документально-игровой фильм про якутское кино. И у нас в селе снимали, сильно удивлялись. А мне все это привычно.

— Кто ваш зритель? Каким вы его себе представляете?

— Зритель у меня взрослый. Иной раз иду в кинозал посмотреть на него. Ему примерно от тридцати до шестидесяти пяти. Молодежь-то особо на мои фильмы не ходит. Ей нужны экшены, комедии, ужастики.

— Жанр — сильная сторона якутского кино. Но ведь и ваши авторские работы постепенно привлекают все более широкую аудиторию.

— Вроде смотрят. Мой второй фильм «Нет бога кроме меня» бюджет отбил, даже в плюс ушли. И на YouTube хорошие цифры.

— Непросто держать баланс между авторским высказыванием и этнографическим «продуктом на экспорт».

— Для меня основная проблема заключается в том, что я не могу полностью уйти в авторское кино. Мне же надо отбить потраченные деньги, иначе следующего фильма не будет. Надо, чтобы зритель захотел фильм смотреть. Поэтому приходится делать картины все-таки об относительно простых, понятных вещах. При этом пытаюсь не потрафлять ничьим вкусам, чтобы было не только интересно, но и не очень удобно, беспокойно смотреть.

Смотрю свои предыдущие фильмы, и очень они мне не нравятся, вижу, как плохо я сработал как автор и режиссер. Как хлопотал, слишком много думал о зрителе.

— Почему в Якутии люди любят якутское кино, даже самодеятельное, а в России свое кино показательно не любят?

— Вот правда, это и для меня интересный вопрос. Думаю, вначале, лет 15 назад, было просто любопытно: кино снимали на этих же улицах, в деревнях, по соседству. На экране можно соседа увидеть, себя, приятелей.

Сейчас зритель от нас требует более высокого уровня операторской работы, истории, актерской игры. А мы пока не можем соответствовать. Слишком скромные бюджеты. Приходится крохоборничать, укладываться в рамки. Как меняется якутское кино? С технической точки зрения в хорошую сторону. Еще семь лет назад все снимали на фотоаппараты. Сейчас уже работаем с камерой. Я привожу технику из Санкт-Петербурга, из Москвы. Но есть сущностная проблема. Все пытаются работать быстро, снимать что-то легкое, одноразовое, тривиальное.

С помощью киноязыка себя раскрыть и мир вокруг. Нас двое-трое таких.

— А как бы вы описали особенность феномена разрастающегося якутского кино? Только в нынешнем году сделано 28 фильмов. В республике уже под 50 экранов.

— Действительно, мы как-то представляем себе, что такое корейское кино или индийское. А мы здесь очень разные, пытаемся превратиться, как вы сказали, в «местный Голливуд», но понимания «кто мы» еще нет. Ведь и я, думаю, мог бы снять свое «Пугало» где-нибудь в Скандинавии. Это правда очень серьезный вопрос — что такое наше кино, куда мы идем. Теперь нам говорят, что наш конек — доброе, светлое этническое кино. И зритель вроде его любит. И фестивалям нравится. А я думаю другое. Необходимо сохранение подлинной, неприглаженной культуры. К тому же мы все снимаем на якутском языке, а у нас в Республике Саха примерно 18 северных языков. Здорово было бы делать кино на их языках, чтобы дать импульс развитию отдельных арктических районов.

— То есть кино как защита аутентичности эвенов, долганов, юкагиров?

— Конечно. Мне было бы интересно и снять, и смотреть кино на разных языках, кино о смешении и отдельности культур.

— Ваши любимые якутские фильмы, что бы вы порекомендовали смотреть?

— Есть у нас хиты вроде «Царя и птицы», «Надо мною солнце не садится», «Республика Z». Но я бы советовал посмотреть фильм «Белый день» Михаила Лукачевского, история на реальной основе. У нас же страшные зимы — минус 50. И вот на дороге глохнет машина с пассажирами. Это прекрасный триллер о вторжении судьбы в привычное течение жизни. У него же есть интересный фильм «Дорога». А потом он скис и ушел в зрительское кино.

— Фильм «Костер на ветру», в котором есть неосторожное убийство и размышления о вине, сравнивают с «Преступлением и наказанием» Достоевского. А в фильме «Нет Бога кроме меня» — про сына, пытающегося вернуть память матери, — можно найти параллели с «Любовью» Ханеке. На что вы опираетесь, сочиняя ваши картины?

— Пытаюсь смотреть хорошее кино, учиться у других режиссеров. В этом августе смотрел работы Роя Андерссона. Сейчас смотрю Вонга Кар-Вая, раньше не знал о нем. Я просто заворожен, его стилистика и бесит, и притягивает. Мне близок кинематограф Аки Каурисмяки, обладателя неповторимого юмора. Что-то нахожу, смотрю, как они решают свои задачи. Придумываю: а как бы я это сделал? Хочется пробовать что-то новое, интонацию, стиль, язык.

— Вы решили не делать героиню шаманкой, что логичней для мистической драмы, решили сделать ее знахаркой.

— Я сторонюсь этой темы, у нас связь с духами, шаманизм очень развиты. Если бы решился, были бы вопросы, проблемы. Я и отошел. Сделал маленько все проще.

— Боитесь?

— Нет, не хотелось обидеть кого-то. В Якутии уважают традиции, одушевляющие окружающий мир. Чтут шаманов. А получается, что я вместо такого, грубо говоря, святого человека показываю опустившуюся женщину. Ведь я все придумал про нашу знахарку. У меня знакомых с таким даром нет.

— А что привнесла в кино Валентина?

— Она музыкант, и это помогло в роли. Профессионального актера приглашать я не хотел, не смог бы сработаться. А среди ее сценических образов есть удаганка (шаманка), в которой и огонь, и что-то мистическое. Она меня убедила. В сценарии у нее было много текста. Когда начали снимать, она по роли много говорила. Для этого образа это лишнее. Чем ближе к развязке, тем она молчаливей. Пока не наступает тишина.