Впрочем: Ивановы хоть цепляли с утра галстук-самовяз. Мыли вечером галоши «Красный треугольник». И вообще: серьезно относились к жизни, выполняли план, стояли за маслом.

А Петровы… те, кажется, и кроссовки не сушат! Все им, раздолбаям, легко. По мере роста народного благосостояния в их огнеупорных мозгах заново прочно срифмовались «начдив» и «Мальдив». Слились воедино бдительные ценности Ивановых, героических граждан вечно осажденной страны, — и радости эпохи первоначального процветания. Вплоть до «Порше».

При начдивах Мальдив никаких не было. Масла и кроссовок — тоже. Но этот факт Петровы ухитрились обойти, перепрыгнуть в высоту, достичь боевого консенсуса с собой.

Враги, сплошные кругом враги,

Неисчислимы их рати.

Была у меня шапочка из фольги,

Досталась в наследство от бати.

Если не хихикать в кулак: все Петровы, уроженцы советского ХХ века (я тут счет Петровых с себя начну) — дети травм и мобилизаций, дети сурово насупленных бровей, длинных списков общественных и семейных потерь, памяти двух мировых войн и долгого ожидания третьей. Дети из средней общеобразовательной школы выживания, какая иным народам не снилась.

А если снилась, — нам о том на линейке не говорили. И что ж с нас взять?

Петрова, сидя на завалинке,

Забросив нах…р макраме,

Супругу подшивает валенки,

Готовясь к ядерной зиме.

Она в краях у нас суровая—

Не пожелаешь и врагу,

Так что понять жену Петрова я

Пожалуй, в принципе могу.

Так и живем… Графика Андрея Бильжо суровый мобилизационный дух Петрова лишь подчеркивает: тут он летчик, а там парашютист, взрывник и разведчик, хозяин серьезного собрания топоров бытовых наточенных, шлемов танкиста и гранат-лимонок. Вот он отстаивает Курилы, грозя супостатам личным топорищем едрен-корня.

При этом: живут Петровы, данные в ощущении Иртеньеву и Бильжо, в эпоху перемирия и где-то даже товарного насыщения. Двадцать лет семейных выходов в OBI, «Гурмэ» и магазин семейного счастья «Розовый кролик» тоже сказались на их самоощущении. И вообще: ныне Петровы — продвинутые граждане мира. В тренде, в дискурсе, в олл инклюзив. С купонами на скидку.

Посему супруга Петрова рассекает по страницам то в чулках с подвязками, а то и без них. С широко раскинутым двуглавым орлом на месте фигового листка. Меняет пол на мужской. Протезирует голову, заменяя ее кошельком (за это уж, понятно, отвечает графика Бильжо). Собачится с Петровым в коттедже ровно так же, как в бараке на тридцать восемь комнаток.

И все-таки — сохраняет базовые инстинкты в полном неколебимом простодушии:

Петрова в розовых трусах,

Подаренных советской властью,

На всех возможных парусах

К семейному несется счастью. <…>

Оно дается в жизни раз,

Но просто в руки не дается,

А только строго через ЗАГС

И тем, кто весел и смеется.

И в этом худшем из миров,

Где каждый каждого теряет,

Его зачуханный Петров

Собою олицетворяет.

Ну-с… живут, однако. И даже летят над Отечеством на манер влюбленных Шагала.

Живут: не без мата, не без шмали, не без дачных дрязг, смирительных рубашек, тюремных шконок, богемных вернисажей, песен советских композиторов, политинформаций, зовущих к бдительности, лайков в ФБ и беспроводного интернета самых ядреных скоростей.

То есть Петровы, крестники Игоря Иртеньева и Андрея Бильжо, — живут как все. И состоят, оказывается, в некотором родстве с забубенной семьей мистика-автослесаря и кровожадной библиотекарши из романа Алексея Сальникова «Петровы в гриппе и вокруг него». (На последних страницах книги авторы говорят об этом.)

«У вас нет благообразия!» — крикнул бы Петровым, дрожа от гнева и благородных слез, юный персонаж Достоевского. Но Иртеньев и Бильжо закалены опытом: ничего такого не диагностируют. Хмыкают разве что: жаль ведь Петрова.

В финале героя хоронят в дворовой песочнице, под расписным грибком, жестяным мухомором. Новые поколения Петровых — с деревянными грузовиками и ведерками — скорбят над ним. Душа персонажа летит над Москвой, развязаны, наконец, рукава смирительной рубахи…

Он развивается, как знамя,

Над общей нашей головой,

Он где-то здесь, он рядом с нами,

Как настоящий рядовой…

Но Петров живуч. Мы рады за него: не чужой, ей-богу.