«Норд-Ост». Моя жизнь еще не успела начаться, как ее уже отобрали.
Как проходили мое детство и юность? Это была скорее не жизнь, а выживание.
Я хорошо помню, как однажды написала в поисковой строке свои имя и фамилию и увидела тысячу сайтов с заголовком «Самой маленькой жертве «Норд-Оста» нужны деньги на лечение».
В один из дней моего детства мама пришла из фонда, где ей сказали: «Если вы не в состоянии обеспечивать своего ребенка, то отдайте ее в интернат». Разговор был всегда коротким, никто не торопился помогать.
Когда я шла, шатаясь, по дорожке детской площадки и нечаянно попадалась кому-то под ноги, то слышала злые окрики в спину мамы: «Понарожали тут инвалидов!». Но инвалидом меня сделал газ, а не мама. А еще в моем детском сознании четко отпечатались огромные знаки вопросов в справках с диагнозом и недоуменные лица врачей. Мама только и слышала: «Ни ходить, ни говорить она не будет», «Никто никаких прогнозов давать не может, все непредсказуемо — последствия газа». Все было и правда непредсказуемо. Потом меня каждый год увозили на скорой с приступами, причины которых никто не знал. Мне было настолько плохо, что я иногда задавала себе вопрос: «Увижу ли я завтра солнце или нет?»
Учеба. Я очень любила учиться и была отличницей. Но как мне доставались эти учебные дни? Мой мозг отказывался выдерживать даже 3–4 часа умственной нагрузки. А после каждой моей попытки написать диктант и контрольную одновременно в один день меня выносили из школы на руках. И снова врачи пожимали плечами и терялись в догадках. В восьмом классе меня решили перевести на домашнее обучение из-за сильного ухудшения здоровья — и я лишилась школы. Наверное, именно тогда меня стали злить врачи, которые не знали, что со мной делать, и я стала искать ответы самостоятельно.
Газ, примененный при штурме зала «Норд-Оста». Я натыкалась только на голые предположения в интернете. Четкого ответа не было и не могло быть: ведь вещество засекречено. Тогда я стала искать похожие на мое состояние симптомы в разных книгах о мозге. За три года ни одного похожего заболевания я так и не нашла. Когда я поняла, что ответа мне пока не найти, то выдернула из сети все телефоны, которые начинали каждый год звонить в двадцатых числах октября. Тогда звонили журналисты. Им нужно было написать что-то грандиозное. Нужна была сенсация. Даже когда мама отключала все домашние телефоны, они как-то находили ее мобильный телефон и звонили. Наверное, самое яркое воспоминание из детства — как мама в сотый раз берет трубку и вновь нажимает на красную кнопку на экране.
А потом наступало 27 число октября — и все телефоны в один миг затихали. О нас забывали до следующей годовщины теракта. И целый год ни одного звонка.
Разве что соцзащита веселым голосом предлагала на очередную годовщину трагедии прокатиться на голубом трамвайчике под песни бардов. Неплохая компенсация за перевернутую жизнь, не так ли? А еще я была поражена, когда увидела справку, в которой было написано, что прокуратура меня даже не признала потерпевшей: ведь я родилась после «Норд-Оста». Помню, как мы с мамой пошли к врачу Леониду Рошалю, а он сказал ей про меня: «Даун». Почему он так решил? Может быть, хотел сказать, что всему виной генетика, а не газ. Не знаю.
И это еще далеко не все. Слишком много вопросов осталось без ответов. Но есть главные вопросы, которые я не устану задавать: кто же вернет моей маме жизнь, которую она потратила на то, чтобы поставить меня на ноги? Кто же вернет мне отнятое у меня время?
