В этой семье было много детей. Кроме сыновей (старшего, от первой жены Ефросинии, погибшего на фронте летчика Леонида, и Сергея), была еще старшая сестра Юлия, две дочери от Нины Петровны Кухарчук — последней и «главной» жены Хрущева — Рада и Лена, и удочеренная внучка Юлия, или Юла, как ее называли домашние, — дочь погибшего Леонида и его жены Любы, посаженной за шпионаж сразу же после гибели мужа. О том что она не дочь, а внучка, Юлия Леонидовна узнала только в шестнадцать лет…

Я имел счастье быть знакомым с Радой Никитичной и Юлией Леонидовной (младшая, Лена, умерла очень рано от неизлечимой болезни) и, со всей откровенностью, должен сказать, что эта, женская, часть семьи многое говорила о системе воспитания в доме Хрущевых.

Будучи из семейства опального лидера страны, они обе немало хлебнули на своем веку, особенно Рада Никитична, ставшая в 1949 году женой Алексея Аджубея. Когда Хрущева сняли, его зять из членов ЦК немедленно был отправлен в «подвал» журнала «Советский Союз», несмотря на то, что вся страна знала его как выдающегося профессионала — главного редактора «Комсомолки», а затем «Известий».

Доброжелатели советовали Раде Никитичне развестись с впавшим в немилость Аджубеем. Мол, хватит батюшки, с ним-то не разведешься… Она же, имевшая от Алексея Ивановича троих сыновей, сейчас же побежала в ЗАГС и поменяла девичью фамилию на фамилию опального мужа, прожив с ним до его последнего часа.

Но вернемся к их брату — Сергею Никитичу.

Познакомились мы с ним совершенно случайно, при обстоятельствах, никак не предполагавших дальнейшее развитие истории…

Было это в начале 1988 года. Я тогда работал в журнале «Огонек», в отделе публицистики. И вот, в один прекрасный день, ко мне на стол легло письмо за подписью «Г. Федоров». Вскрыв конверт, я обнаружил короткий, прекрасно написанный репортаж с похорон Никиты Сергеевича Хрущева, на которые никого из посторонних не пустил КГБ, и которые случились в сентябре 1971 года. Текст был замечательный и мы решили его напечатать. Я связался с автором.

Им, как потом выяснилось, был Георгий Борисович Федоров — ученый-историк, писатель и правозащитник, точнее, защитник всех правозащитников, ближайший друг Наума Коржавина. Вскоре мы очень подружились.

Но «Огонек» — журнал иллюстрированный, поэтому нужны были фотографии с похорон Хрущева. Как выяснилось, ни в одном из советских архивов агентств и издательств фотографий с похорон Хрущева не было.

Я позвонил во «Франс-Пресс», в «Рейтер», в другие западные агентства. Да, пожалуйста, ради бога, съемка есть. Каждая карточка стоила тысячу долларов. По нашим деньгам это было нереально.

Тут я вспомнил, что мой брат когда-то дружил с сыном Хрущева Сергеем Никитичем, брат отыскал его телефон, я позвонил, сказал, что мне нужны фотографии с похорон. Он обрадовался, что Никиту Сергеевича возвращают, поскольку имя это было под глухим запретом, тем более в «Огоньке» — самом популярном журнале страны. И мы договорились встретиться, по-моему, у 7-го подъезда ЦК КПСС. Он мне принес любительские фотографии с похорон. А 7-й подъезд — это был подъезд Отдела пропаганды. Я его спрашиваю, мол, что это вы, математик-ракетчик, делаете в «нашем кровном» Отделе пропаганды?

Он сказал, что пришел говорить с начальством по поводу мемуаров Никиты Сергеевича. Я замахал руками: так зачем вы идете туда? Дайте мне эти мемуары, я их напечатаю. Он ответил как-то неопределенно — уже опаздывал.

Одним словом, я забрал эти фотографии, качество, конечно, соответствующее, любительское, тем не менее несколько карточек мы напечатали, этот материал вышел. Вскоре после этого я позвонил Сергею Никитичу по поводу мемуаров Хрущева и заехал к нему домой, благо мы жили рядом. Он поинтересовался, какие темы из воспоминаний нас интересуют. Я перечислил определенные узловые моменты. Он сказал, что кое-что есть, кое-что Хрущев не успел продиктовать, в том числе как его «скинули». И намекнул, что о процедуре отставки у него есть какие-то лично его записи…

Понятно, что он будет ругать всех, тем более известно, как Никита Сергеевич уходил — все мечтали, чтобы он ушел. Но на всякий случай спросил, мол, а что у вас есть? Сергей Никитич сообщил мне, что он был первым, кто узнал об этом заговоре, и по горячим следам тогда же все подробно описал. Я, естественно, попросил показать эти записи. Он показал, там было страниц 60–70, что-то в этом роде. Тогда я попросил дать мне эту рукопись. С обещанием вернуть через пару дней.

А жил он на Олимпийском проспекте. Я сел в троллейбус, мне надо было проехать несколько остановок, пока я ехал, я это прочитал. О литературных качествах говорить даже не стоило, надо было все переписывать, но материал, который там содержался, был уникальный.

Речь действительно шла о заговоре против Хрущева, о том, как заваривалась вся эта каша. Я приехал домой, через полчаса после того, как мы расстались, позвонил ему и сообщил, что, мол, вот на основе этого я вас обещаю сделать автором бестселлера, гарантирую! Он, конечно, посмеялся в ответ. Но, видно, автором бестселлера быть ему захотелось… Утром, я принес эти листки в редакцию, дал Виталию Алексеевичу Коротичу и Льву Никитичу Гущину, они это оперативно прочитали. И немедленно приказали готовить к печати.

К сожалению, его практически весь пришлось переписать, с первой буквы до последней точки. Сразу же пришло название «Пенсионер союзного значения»…

И вот первая часть этих записок с моим предисловием вышла в журнале 30 сентября 1988 года, в день, когда состоялся пленум ЦК КПСС, на котором поражение потерпели Лигачев и прочие «ревнители», и практически весь мир, то есть все крупнейшие агентства, издательства, журналы звонили Коротичу и спрашивали: «Откуда вы знали, что пленум так закончится?!». То есть эта публикация дала журналу славу самого информированного издания в СССР, хотя, на самом деле, это абсолютная случайность.

Эту публикацию вскоре перепечатали по всему миру. А мы с Сергеем Хрущевым продолжили работу над книжкой.

Когда мои коллеги узнали, что я взялся за полную переписку рукописи за 10 процентов от авторского гонорара, надо мной стали потешаться, дурак, мол. Но я не стал спорить: как говорится — уговор дороже денег. А работа была, по правде сказать, не из легких.

Приходилось не только править текст, но и бесконечно спорить с моим соавтором. Текст, который он мне «сбрасывал», был вполне «графоманский». Бесконечные пейзажи, постоянная прямая речь, что в документальном повествовании о давно прошедших событиях немедленно вызывает недоверие: как будто человек обладает памятью компьютера. Приходилось переводить все разговоры в несобственно-прямую форму. И «лирические отступления»… В них, скажем, особенно доставалось Алексею Ивановичу Аджубею — свояку автора.

Чувствовалось, что, хотя Сергей Никитич до отставки отца успел стать и лауреатом Ленинской премии, и Героем социалистического труда, он ужасно ревновал и завидовал Аджубею. Ведь он был знаменитым журналистом, главным редактором блестящих газет, членом ЦК партии, то есть реально вращался в высших сферах политической жизни! А Сергей Никитич, по его собственному свидетельству, только и слышал от отца: «Не приставай! Не лезь не в свое дело!»… Ему, конечно, хотелось большего.

Я категорически убрал все эти эскапады в сторону Аджубея, говоря Хрущеву, мол, зачем вам вытаскивать на свет божий ваши семейные отношения, симпатии, а уж тем более антипатии, вы же не граф Толстой? На что получал «железный» ответ: «Но так было!». Как об стену горох! Но тут уж я стоял насмерть — кроме Никиты Сергеевича и Нины Петровны, все остальные участники событий были живы и едва ли бы им понравился целый ряд авторских оценок и умозаключений…

Продолжая работать над книгой, мы с помощью моих «огоньковских» друзей успешно продали рукопись на запад за сумасшедшие по тем временам деньги — 250 тысяч долларов. Сергей Никитич исправно выплачивал мне мои 10 процентов со всех советских изданий, но как только речь зашла о валютных поступлениях, мне было сказано, что на запад он передал «свою», как было сказано, рукопись…

Но хрущевская тема плотно захватила мое воображение.

Я занялся обработкой воспоминаний Никиты Сергеевича. Они впервые вышли в открытой печати именно у нас в «Огоньке», под моей редакцией. Надо сказать, что я, к сожалению, не слышал его живой голос на пленках, на которых были записаны эти мемуары. Потому что получил распечатку, но она была абсолютно аутентичной, вплоть до каких-то междометий. Я, как редактор, старался максимально сохранить авторскую манеру речи.

Конечно, это можно было причесать. Но я хотел «законсервировать» разговор Хрущева. К сожалению, я не читал того, что вскоре издали в «Московских новостях», что потом печаталось с продолжением в «Вопросах истории». Я уже это не трогал, потому что, прочитав огромный материал, около 4000 страниц, я уже просто не имел сил перечитывать это в новой редакции.

Словом, я старался сохранить текст максимально приближенно к его прямой речи, чтобы за текстом оживала личность. Разумеется, это была не механическая запись того, что он надиктовал. Тем не менее, мне кажется, его натура серьезно просвечивала, это было очень живо, за этим виделся человек.

Должен сказать, что первое, что меня поразило в результате этой непростой работы, был своеобразный вывод, который невольно пришел в голову уже на первых порах: кто же управлял столько лет этой огромной страной?! Уголовники — по всем «ужимкам и прыжкам», деклассированные «элементы», личности «ниже плинтуса», как теперь говорят! На западе без университета и близко к политике не подпустят, а у нас? В лучшем случае ЦПШ или ВПШ, что недалеко одно от другого…

Что же касается фигуры самого Никиты Сергеевича, то, конечно, он вполне соответствовал своему времени, кровью тоже был замазан весьма серьезно, но главное заключается в том, что он единственный из всей этой шайки нашел в себе силы, чтобы об этом сказать и сказать прямо. В результате из тюрем, из лагерей, из ссылок выпустили миллионы людей; миллионы семей, наконец, хотя бы узнали, где могилы, где искать своих отцов, братьев и сестер. На мой взгляд, уже одно это — подвиг огромной гражданской силы.

Конечно, в мемуарах автор о многом умолчал и даже не о многом, а о большей части.

Впрочем, очень многое он просто не успел рассказать своему «собеседнику» — магнитофону. Умер… Но, как мне говорила потом Рада Никитична, он как бы сам лично не участвовал во многом.

Когда Хрущев попал на Украину, там все было расчищено, все были уже посажены и расстреляны. Он приехал на место Косиора, которого вызвали в Москву, сразу посадили и расстреляли. Так что уже все было «расчищено». Потом он возвращается в Москву, и здесь тоже коса прошлась. Затем фронт, как известно, он был под Сталинградом. Вообще, фронтовая его судьба заслуживает уважения, тут ничего не скажешь. Но весь ужас в том, что он верил в «коммунизьм», как он сам произносил, верил совершенно беззаветно, не как верующий человек, который не подвергает сомнению догматы веры, но мыслит.

Надо сказать, что вся история мемуаров Хрущева, весьма смахивающая на детектив, сыграла, как выяснилось, существенную, если не сказать сильнее, роль в его судьбе. Отошлю читателя к книге Сергея Никитича, где она описывается с максимальной полнотой. Позволю себе только привести здесь некоторые соображения, которые кажутся странными при ближайшем рассмотрении.

Никита Сергеевич после отставки был изолирован на даче в Петрово-Дальнем, которую, практически сразу после его смерти, снесли… Ему было нечего делать, деду. Он копался в огороде. Он был лишен любых контактов с внешним миром, у него сидели топтуны на даче. Когда его первый раз вызвали по поводу мемуаров в ЦК, с ним беседовали, кажется, Кирилленко и Пельше, они ему стали говорить, мол, какие мемуары? Ты не имеешь права! — Это я не имею права?! Я — частное лицо. Это вы не имеете права меня подслушивать! Даже в сортир микрофон поставили, мой пердеж слушать!

Одним словом, для опального лидера страны воспоминания были некоей отдушиной, развлечением. И если начиналось это дело довольно вяло с подачи мужа Юлии Леонидовны (внучки) журналиста Льва Петрова, потом было заброшено, то вскоре историю мемуаров взял в свои руки Сергей Никитич. Именно он подвигнул отца, вероятно, надеясь издать их каким-то макаром… Вся история мемуаров на 90 процентов создана руками Сергея Никитича.

Разумеется, и автор воспоминаний, и его сын не могли не предвидеть последствий этой монументальной работы. Новые хозяева Кремля никогда бы не допустили появления подобного документа эпохи, да еще, как говорится, «из первых рук».

Сначала Хрущев диктовал свои истории на обыкновенный катушечный магнитофон, потом Сергей забирал пленки и отвозил знакомой машинистке, затем забирал у нее пленки и распечатанную рукопись.

Понимая, что чекисты не дремлют, он вскоре распихал и то, и другое по знакомым, надеясь, что у кого-то что-то сохранится. У Хрущевых все готовое довольно быстро забрали на Лубянку, знакомых, хранивших мемуары, вызвали «куда следует», взяв с них подписки о неразглашении…

Но, вероятно, времена уже настолько изменились, что просто грубо «заткнуть пасть» Хрущеву они уже не могли. И КГБ поступил весьма тонко, сыграв на опережение.

Сергей Никитич был коротко знаком с хорошо известным всей Москве собственным корреспондентом какой-то маловразумительной британской газеты «Ивнинг ньюс» и одновременно стукачом ГБ Виктором Луи, который и взялся по просьбе Сергея передать на Запад экземпляр мемуаров для публикации.

Разумеется, туда было послано далеко не все, а только наиболее безобидные пассажи. Опубликованная в таком «кастрированном» виде книга «Хрущев вспоминает…» в дальнейшем снимала остроту читательского восприятия мемуаров, в будущем напечатанных в полном объеме! Ход, несомненно, тонкий и рассчитанный…

Очень уж Сергею Никитичу хотелось увидеть книгу, изданную за границей. Хотелось, несмотря на все воспоследовавшие события, о которых мы говорили с Радой Никитичной и Юлией Леонидовной. Мне было сказано, что воспоминания были полностью прерогативой Сергея и он, с некоторых пор, «к ним никого не допускал…».

Первый раз, о котором я упомянул чуть выше, в связи с мемуарами, Хрущева вызвали в ЦК весной 1968 года. Результатом стал первый инфаркт.

Второй раз — после выхода книги на западе в 1970 году. Председатель Комитета партийного контроля — этой партийной инквизиции — заставил Никиту Сергеевича написать формальный отказ от воспоминаний, якобы, он ничего на запад не передавал и все это фальшивка. Результатом стал второй, тяжелый инфаркт, за которым последовал третий, вскоре приведший к смерти.

Вот такую роковую роль сыграли эти мемуары в жизни бывшего хозяина страны…

Должен признать, что Сергей Никитич сделал очень много для поддержания славы и имени своего отца. После «Пенсионера союзного значения» он предлагал мне продолжить совместную работу дальше, но я, по понятным причинам, отказал. Тем не менее он написал еще несколько книг о разных этапах жизни и деятельности Никиты Сергеевича, из профессора математики превратившись в политолога. В конце концов он уехал в США, где преподавал в университете политологию и новейшую историю России, где принял американское гражданство, и где недавно скончался. От чего, я думаю, Никита Сергеевич вертится в гробу под памятником Эрнста Неизвестного.

Константин Смирнов — специально для «Новой»