Есть ли что-нибудь более бездонное, чем человеческая память? Незыблемое и эфемерное, искаженное и точное? Психологи говорят, что забвение наступает тогда, когда вы не связываете события с какими-то ощущениями или ассоциациями. Писательница Алла Горбунова постулирует своими текстами, что все, что ты помнишь, важно — из любой детали, мимолетного чувства, эмоции может вырасти и развернуться в пространстве рассказ. Легкий, как росчерк пера, метафоричный, как поэтическое признание, парадоксальный, как нежность к собственному убийце.

В предисловии к сборнику «Конец света, моя любовь» писатель Дмитрий Данилов называет автора «доброжелательным ангелом», акцентируя внимание на удивительной, беспрецедентной интонации. Это правда так — даже когда Горбунова говорит о жестоких, страшных, болезненных вещах, ее авторский голос звучит сокровенно, без горькой иронии, осуждения и фальши.

Впервые я познакомилась с прозой Аллы, когда прочла дебютный сборник рассказов — «Вещи и ущи», выпущенный издательством «Лимбус-Пресс» в 2017 году. До этого я знала ее как поэтессу из Петербурга, чьи стихи об опыте бытия были неоднократно отмечены вниманием критиков и вошли в шорт-лист премии Андрея Белого (в 2019 году Горбунова станет ее лауреатом). Как-то мы разговаривали с ней для портала «Гефтер», и она сказала, что ее проза как будто произрастает из ситуации утраты слов, утраты больших рассказов, в ней есть что-то первобытное, для выживания. Нынешний сборник выглядит как его логическое продолжение — хотя прямого наследия здесь нет.

Всего в книге четыре раздела. Неприглядные девяностые и хаотичные нулевые — период, который описывает Горбунова в первой части сборника, отзывается в памяти тех, кто жил в это время. Братки на рынке затаскивают девочек в машину, молодые поэты прожигают талант в алкогольно-наркотическом опьянении, юные девушки зарабатывают телами в интим-салонах, авторитарные родители любят детей «как никто» другой, тем самым ломая им жизнь. Мелькают лица, люди, судьбы, множась и повторяясь друг в друге. Девочка из ПТУ отправляется на философский факультет, безумная бабка варится в кипятке, погибая в собственной ванной, поэтессы влюбляются в мертвых поэтов и ищут духовный смысл в трансгрессии.

Горбунова пристально вглядывается не столько в эпоху, сколько в себя в ней. Первые чувства, былые возлюбленные, имена которых давно стерлись, поиски собственной идентичности, отчаянный подростковый бунт, поэтические посиделки, сексуальные эксперименты, тяга к саморазрушению — автор описывает жизнь, словно черпая детали из колодца воспоминаний. Вот она извлекает оттуда кису-мишу и полярный торт, вот — зеленую балеринку на одной ножке как символ безумия, а вот — томики Ницше и Германа Гессе, увиденные у случайного возлюбленного.

Вторая часть сборника оборачивается страшной стороной — действие здесь происходит на границе мира людей и леса.

а спасенная ночью женщина оказывается не то феей, не то пришелицей из загробного мира.

Третья часть — миниатюры, сказки и анекдоты — настраивает читателя на иной лад. Эта часть больше всего перекликается с предыдущим сборником «Вещи и уши». В ней автор рассказывает не только потешные истории (как, например, сказку про умную Эдлу, у которой выросли на голове книги), но и жестокие — про съемку снафф-порно для депутатов, про насилие, про исчезнувшую женщину в поезде.

А завершается все ностальгической тихой повестью «Память о Рае» — поиском утраченного времени, далекого детства и сгоревшей юности. Это самая поэтичная часть и, кажется, необходимая автору как символ бессмертия памяти.

Интересно, как этот сборник вписывается в концепт прозы тридцатилетних, писателей новой волны, многие из которых работают в жанре автофикшен. Кто-то сравнивает рассказы Горбуновой с текстами Мещаниновой, что тоже точно, но мне же отдаленно слышится схожесть с поэтическим голосом в прозе Евгении Некрасовой —

«Есть как бы две небесные Родины: светлая и темная. Одна — как град Китеж, там белые храмы, колокола, расписные терема и прочая древняя святая Русь. Другая — темная Родина, похожая на страшную сказку, где всякая хтонь», — пишет Горбунова в рассказе Russian Beauty. И эти две Родины словно соединились в ее сборнике «Конец света, моя любовь». Есть черная мрачная хтонь, бездна, из которой доносятся чьи-то крики и голоса умученных, — и берег утопии, райского сада, нежных воспоминаний.

Это все словно оммаж ушедшей юности — такой разной: горькой и счастливой — словно застывшее в янтаре изображение, которое автор как зачарованная рассматривает со всех сторон. Правда, есть опасность, что читатели, родившиеся после нулевых, покрутят эти тексты в руках, словно пресловутый янтарь, да положат обратно на полку, не поняв, не оценив и позабыв.