1.

В 1953-м, когда я родился, лишь несколько миллионов человек могли себе позволить заграничное путешествие. Среди них было совсем мало соотечественников. В прошлом — и, как теперь кажется, безмятежном — 2019 году в зарубежные поездки отправились полтора миллиарда (!), уже, конечно, включая наших. На протяжении одной жизни, к примеру моей, значительную часть которой, кстати сказать, я провел в аэропортах, туризм стал наиболее успешным после футбола глобальным бизнесом.

Мир пережил грандиозную перемену, и она вышла ему боком.

Передвигаясь в толпе себе подобных по самым интересным местам планеты, мы залюбили их до смерти. Об этом знают все, кто пытался рассмотреть «Мону Лизу», зайти в Колизей или посетить Венецию.

Эта проблема давно мучила самых популярных. Когда в Испании стало так тесно от курортников, что они перестали туда ездить, власти принялись взрывать отели, прореживая прибрежную полосу. Но с помощью динамита нельзя благоустроить всю Европу, тем более что уже пробовали.

Беда в том, что нашествие туристов кормит и портит Европу.

Не в силах справиться с собой, мы пустили дело на самотек, пока за нас не решил коронавирус. Всю весну мы наблюдали туристский взрыв в обратной записи, как трюк в кино, — задом наперед и в бешеном ускорении. Пустые самолеты, пустые автобусы и лайнеры на приколе.

Сейчас ситуация постепенно меняется. Но даже тем, кто решится провести отпуск этим летом в Европе, путь в нее пока заказан с двух сторон: Евросоюз заперт для жителей и России, и Америки.

Первые к этому привыкли больше вторых. Для советского человека Европа была похожа на обратную сторону Луны: не греет и не светит.

Попасть туда можно было только в составе чего-нибудь. Некоторых это толкало на эксперименты, как ту группу лыжников, что задумали совершить пробег по ленинским местам, включая Финляндию и Швейцарию. Авантюра не удалась. Их вовремя остановили и предложили набирать тот же километраж, не покидая не только живописного, но и родного Подмосковья. Разница, конечно, в том, что раньше государственная граница запиралась с внутренней стороны, а теперь с наружной. Что, в общем-то, туристу все равно.

Для американцев ситуация выглядит новой и обидной. Их паспорт всегда и почти везде считался универсальной отмычкой. Уж точно в Европе, где после обеих мировых войн янки был дорогим и богатым гостем. Одним американцам, как Хемингуэю, это так нравилось, что многие читатели шли за ним по пятам, учась по книгам классика общаться с официантами и не бояться метрдотелей. Это не всегда помогало, судя по сцене в марсельском ресторане, где сильно накрашенная блондинка спрашивала, правда ли, что буйабес варится с «рыбным соком». Но чаще американец за границей растворяется среди себе подобных. Этим он отличается от наших. Не всегда, но часто их можно узнать по легкой пресыщенности: «а то мы такого дома не видели».

И все потому, что путешествие в Европу — заурядное происшествие, которое ограничивается неделей и называется отпуском. В таком статусе оно утрачивает тот первоначальный смысл, что придавал вояжу судьбоносное значение, менял жизнь и наделял воспоминаниями, греющими до самого конца.

2.

Гран-тур придумали англичане. Они первыми разбогатели настолько, чтобы почувствовать уязвимость провинциализма. На родине Оксфорда было где учиться, но завершать образование полагалось в Европе — собственно, лишь оно и считалось высшим. Европа служила университетом разбредавшемуся Западу и приобщавшемуся Востоку.

Тур начинался с Парижа, который был — и остался — школой чувств и столицей радости. Затем путник переправлялся через Альпы, не забывая восхищаться снежными вершинами, рассветом в горах и бесстрашными коровами на кручах. Все, что лежало к югу, принадлежало преимущественно античности, ради которой Гете презрел даже Джотто в Ассизи. Обосновавшись в Риме, иноземец вникал в каждый мраморный осколок, не жалея недель и месяцев. Если у него хватало денег и дерзости, он сворачивал на османский Восток, к грекам. Если нет, возвращался домой через немецкую Европу, чтобы готикой заполнить лакуны между Античностью и Ренессансом.

Такой маршрут воспитывал человека Запада и дарил ему экстракт общей для всех цивилизации. Предлагая лучшее из накопленного за тысячелетия, Европа представала законченным целым. Вписаться в нее мог каждый, кто был готов, а не только тот, кто мог себе позволить.

Европа считалась последним экзаменом на аттестат зрелости, и готовились к нему загодя и серьезно.

Вот почему так хороши старые путевые заметки вроде моих любимых «Писем русского путешественника» Карамзина. На этих страницах каждая встреча со знаменитым памятником описывалась с придыханием. Им, благоговением, награждала долгая заочная любовь. Ее питала традиция преклонения перед чудом, которым и была Европа, собравшая в своих пределах то, чем Запад вправе гордиться.

Признавая это, до революции русских учителей возили за счет государства и филантропов в Италию, чтобы они смогли поделиться с учениками увиденным и вырастить из них европейцев.

3.

Чтобы открыть Европу, ее надо заслужить, тогда как многим она досталась почти даром. Решив вырастить новое племя, Евросоюз создавал себе граждан с континентальной идентичностью. Орудием трансформации послужили дешевые билеты. Копеечные рейсы превратили все города в пригороды друг друга. Самолет выродился в тривиальный транспорт вроде метро, трамвая или лифта, и я этому иногда завидую, а иногда нет. Чтобы попасть в Европу, мне надо пересечь настоящий океан. Если смотреть на него в иллюминатор, то и сегодня ощущается первозданное величие простора — с гренландскими айсбергами, с норвежскими скалами, с черточками танкеров и кольцами лососевых садков в приполярных водах. Зато в Европе любой перелет стерся до прозаического и бесчувственного перемещения. Его хватает разве что на газету.

Так европейцы стали соседями, которые вместе толпятся на одном концерте, болеют на одном матче, гуляют в одной пивной. Таким труднее воевать друг с другом — во всяком случае, в проекте, который должен разрядить прежний наделавший столько бед национализм, распространив его на Европу как таковую.

Справившись с пандемией, Европа осторожно открывается (пока не для нас) и размышляет о том, чему научилась. Ведь вирус служит великим остранителем: он, пользуясь модным глаголом, обнуляет прошлое, позволяя обновить будущее.

В месяцы карантина Европа, оставшись наедине с собой, впервые жила для себя, и ей понравилось. Особенно — в Венеции. Самый красивый город в мире, нами же замордованный до неузнаваемости, вспомнил, что он — город, а не «смутный объект желания». Улицы вынырнули из-под толпы, на площадях оголилась от людей брусчатка, и вода в каналах очистилась до такой степени, что стало понятно, как в них каждое утро плавал Байрон.

Такой Венецию не видели ни мы, ни итальянцы. Придя в восторг, местные сейчас горячо обсуждают, не как спастись от приезжих, а как поделиться лучшим и сохранить его. Решая эту противоречивую задачу, Венеция мечтает заменить одну породу туристов на совсем другую. Вместо ежедневной орды торопливых захватчиков — штучное проникновение вдумчивых поклонников, готовых к свиданию, как жених после долгой помолвки. Никто еще не знает, когда и как туристы вернутся в Европу, но хочется думать, что, наученные разлукой карантина, они будут точно знать — зачем совершать паломничество.

На практике это значит, что в ту же Венецию стоит пускать лишь тех, кто может отличить Беллини на холсте от «Беллини» в бокале.

Нью-Йорк