Опять среди российских волостей, На фоне летних пажитей и весей, Здесь нету неарестных новостей, Немилитаризованных профессий, Конфессий, нерасстрельных должностей, А также незаслуженных репрессий.

Репрессий только тот не заслужил, Кто не входил во властные палаты, С заморскими гостями не дружил, Не связывался с теми, что богаты, Не вкалывал — и, в сущности, не жил. Все остальные будут виноваты.

Посадки не достоин только тот, Кто в письмах обсуждал одну погоду, Венцом мечтаний числил бутерброд, Смотрел ТВ и не работал сроду. Глубинным называемый народ Из них и формируется, по ходу.

Таких немного, но такие есть. Такие никогда не возражают, Соседям и родне лелеют месть, Не верят в честь, насилье уважают… У них одна на свете радость есть — Когда вокруг кого-нибудь сажают.

У них один от века разговор, Одна неисчезающая косность: Фургал — убивец, Улюкаев — вор, Сафронов вообще пошел в Роскосмос… На смену всех пейзажей встал забор, На месте всех объемов будет плоскость.

И правильно! Наш общий господин Не уготовил нам других идиллий: Надежней всех союзников — кретин, Мы не Европа, здесь не Пикадилли, Триумф у дураков всегда один: Что тех — берут, а их не посадили.

Кто говорил «страну нельзя зажать»? Нельзя недооценивать любимых! Под одеялом сладостно дрожать. Дрова довольны, кто бы ни рубил их. Но жаль, что если некого сажать — Без долгих слов посадят и глубинных.

И что же: в эти несколько минут, Когда их жизнь привычно отнимают, Они, быть может, что-нибудь поймут? Нет, не поймут. Они не понимают. Ведь нас непобедимыми зовут И шапки перед нашими ломают.

И главное, чему прощенья нет, — Что все уроки снова будут втуне, И вынырнет какой-нибудь медвед, Считавшийся потешным накануне, — И будут «Журавли», и «Двадцать лет», И оттепель, и розовые слюни.

Девчонка, молодое существо, Поверит в это преданно и жестко Всей силою незнанья своего — Вещунья, одиночка, вертихвостка. Мне жалко только этого подростка, А больше мне не жалко никого.