С Черенковым я договорился, что мы побеседуем с ним, гуляя по парку Сокольники. Это было в конце его карьеры, в начале девяностых. Это было самое трудное — просто мучительное — интервью из всех, какие мне приходилось брать. Потому что на все мои вопросы он молчал.

Был яркий летний день, мы часа два ходили по оживленному, полному людей парку, я задавал вопросы, а он молчал. Иногда он пытался отвечать, тихим голосом неуверенно выдавливал из себя несколько слов, но сам чувствовал, что это не то, не так, опускал голову и снова подавленно замолкал. Рядом со мной — а я не гигант баскетбольного роста — он казался невысоким и щуплым.

Его облик и явление там, в парке, где мы с ним бок о бок бродили по оживленным аллеям, разительно отличались от его облика и явления на футбольном поле. В парке он был заторможенный, зажатый и словно погребен в самом себе, в каких-то невидимых посторонним темных ямах и дырах своего сознания — а на поле он был светлым, свободным и легким, как будто его тело каким-то чудом на девяносто минут избавлялось от свойственных людям неловкости, неточности и тяжести.

Есть игроки силы, есть игроки мощи, есть игроки скорости, а он был игроком гармонии. Гармония всегда загадочна, всегда тайна.

У невысокого Федора не было мощного удара, но мяч после его хлестких ударов с редкой точностью попадал в цель. Феноменальной скорости у него тоже не было: в глазах стоит картина, как он, начиная атаку, с мячом в ногах и с поднятой головой, разгоняется большими шагами — но той скорости, что была, всегда хватало, чтобы очутиться в нужном месте в нужную секунду. В штрафной он играл в касание, коснулся — и гол!

Вратарь бешено, стремительно вылетает на него, а он ткнет легонько носочком, под мяч, — и мяч по дуге плавно летит в пустые ворота. Двое защитников вцепились в него на краю, оба выше и больше него, а он водится с ними, словно играет не в «Спартаке», а в своей детской команде ЖЭКа, теряет мяч, отнимает у них мяч — один прессингует двоих! — и в конце концов оставляет их в дураках и убегает один на ворота.

Или вот тот гол в игре с итальянской «Аталантой», где его преследовал защитник, а вратарь выбросился на него с поднятыми вверх руками, уверенный в том, что видит мяч в воздухе, но Черенков пробежал мимо него с мячом в ногах — как он это сделал? Как он внушил вратарю эту оптическую иллюзию, как одурачил его?

Он был не просто умный, хороший, сильный игрок — таких немало, — но еще и остроумный. А таких очень мало, почти и нет таких.

Трибуны смеялись, когда маленький Федя на краю морочил голову защитникам. Это были просто какие-то театральные пантомимы, в которых ловкий маленький герой сталкивает лбами громил. «Ну, Федя, ну дает!» Это было остроумие игроцкое, остроумие исключительно на футбольном поле — в жизни он шутками не сыпал, остроумцем не был.

Наоборот, был тих и молчалив.

Тих, молчалив и подавлен. Играть ему было легко, а жить трудно.

Так спросил его Бесков после матча с «Андерлехтом», где Франк Веркаутерен на краю разорвал Черенкова и разобрал его на запчасти. Это игра, такое бывает. В грубоватом мире футбола еще и не такое игрокам приходится выслушивать от тренеров, а сэр Алекс Фергюссон, как известно, даже запулил бутсу в лицо Бекхэму. И ничего с Бекхэмом страшного не случилось. Но внутри тихого маленького кудесника Федора все в тот момент обломилось и рухнуло.

Болезнь его, конечно, была вызвана не фразой тренера, — Бесков его любил и ценил. Болезнь его была вызвана тем, что он мог жить и быть собой только на зеленом прямоугольнике размером сто двадцать метров на девяносто.

Это кажется странным для уравновешенных натур, хорошо чувствующих себя в офисах, ресторанах, компаниях, самолетах и вообще повсюду так, словно весь мир и вся жизнь созданы для них. Этим экстравертам не понять маленького человека с детским испуганным сознанием, которое никогда не станет и не хочет стать взрослым.

Необходимость жить в жизни мучила Черенкова; вне игры он превращался в человека, одержимого осенними и весенними депрессиями.

Думая о нем, вспоминая его, я говорю себе, что ему нужно было построить на краю футбольного поля избушку, чтобы он жил там тихим хранителем игры и никогда не выходил за пределы стадиона. Но разве такое возможно?

За пределами очерченного белыми линиями поля его ждали кошмары, когда он бросался к окну, чтобы выброситься из него, и когда он вдруг срывался с места, уверенный, что его жена умирает. В мире атлетов с железными плечами и дубовой психикой он был единственный вечный ребенок с наивной испуганной душой. Он был юродивый советского футбола — вдохновенный в игре и жалкий вне ее.

Внешний мир вокруг него ускорялся, уплотнялся, устремлялся куда-то стремительным потоком. А он все больше оседал в самом себе, становился одутловатым мужичком усталой наружности. Есть такие неброские, сильно потертые жизнью мужички в большом городе; посмотришь на такого — и не понимаешь, чем он живет, где он живет, как он живет. И он был таким.

Он пытался жить, как все люди. Уехал играть во Францию, начал бизнес, создал фонд. Во Франции не выдержал, бизнес прогорел, для фонда не нашлось спонсоров. Ничего не получалось.

Мобильный телефон он освоил с трудом, компьютер и интернет даже и не пробовал осваивать. Машину продал. Он ездил в метро с рюкзачком за спиной. Коллекцию своих футбольных маек — у него были майки разных клубов разных стран — раздал. Он и деньги раздавал; Сергей Родионов вспоминал, что его нельзя было из поезда первым выпускать на перрон — он отдавал деньги первому встречному нищему.

Есть много историй о его странных поступках в одинокой, растерянной и потерянной жизни после футбола. И иногда такая тоска на него находила и такая усталость от всего этого и такое чувство безнадежности появлялись, что он принимал снотворные таблетки в большом количестве, чтобы заснуть и не проснуться.

В конце той моей единственной с ним встречи, измаявшись его косноязычием и молчанием и измучив его вопросами, на которые он не знал ответа, хотя ничего сложного в вопросах не было, я наконец решил все это прекратить и сказал ему: «Хорошо, Федор, спасибо, и знаете что? Есть у меня команда друзей, называется "Бостонские трилобиты", мы играем по воскресеньям на поле в Раздорах. Закончите играть за "Спартак" — приезжайте к нам, сыграем!»

Как же он обрадовался! Лицо его на моих глазах перестало быть зажатым, тусклым, напряженным, печальным — и осветилось изнутри, и стало живым.