Теперь этот тезис стал трюизмом: офис, не сумев пережить карантина, умирает, и многие его провожают словами «туда ему и дорога».
Офис, он же контора, не заслужил нашей любви даже тогда, когда заменил свою чернильную душу на электронную. Прогресс не изменил его внутренней структуры, ибо жизнь офиса по-прежнему протекает на уровне микроорганизмов, так что за ней невозможно уследить невооруженным глазом. Поэтому конторы быстро и неизбежно, как микробы, заполняют любой отведенный им объем и выдавливаются, словно ливерная колбаса, за его пределы.
Бюрократия сама себя душит, выплескиваясь из кабинетов в коридоры власти:
парламентские кулуары, пыточные подвалы, а то и чердаки, где между стираным бельем располагается канцелярия из романа Кафки.
Теснота — метафизическое свойство офиса, не зависящее от его физических размеров. Так, необъятные кабинеты сталинских «высоток» с такими далекими потолками, что и не повеситься, беспрестанно уплотнялись, создавая угрюмую бюрократическую чересполосицу.
В мое время каждая редакция была начинена служебными помещениями, которые ветвились и почковались, пока не кончались чуланом со швабрами, где можно было выпивать, спрятавшись от начальства.
В новой России я обнаружил, что гламурные журналы, как раньше большевики, захватили старые заводы и фабрики и переделали их на манер Сохо: постиндустриальная греза о перерождении грубой материи в тонкий дух и рекламу. В просторных цехах расположились органы один другого причудливее.
Один, помнится, назывался «Желтая субмарина», но, не имея отношения ни к «Битлз», ни к подводным лодкам, рассказывал о жизни, как она есть.
В Америке офис пошел по особому пути, когда превратился в «кубикл».
Нерасчлененные комнатами этажи небоскребов начиняются конторскими сотами, недокабинетами без дверей с не достающими до потолка перегородками. Такой офис-недоросль дает видимость служебной приватности и позволяет низшим забыть о старших — но не наоборот.
Интерьер служит иерархии: начальник — субъект, а подчиненный — объект наблюдения. На последних смотрят, тогда как первые смотрят сами. Обычно — в окно. Ведь только через него и можно вырваться из канцелярской тесноты. Потому окно — вожделенный трофей вечной офисной войны. Чиновники сражаются за свет, как деревья в лесу — и те, и другие растут в прямых лучах солнца.
Кстати, в банковском кабинете господина К. из того же «Процесса» окно, да еще и громадное с видом на городскую площадь, было тем, что и отличало героя романа от судейских, вершащих свое темное правосудие в сумрачных каморках. Подчеркнутое Кафкой различие между двумя конторскими породами эволюционировало в Америке. Здешние государственные офисы унаследовали пороки Старого Света.
В каждой канцелярии — будь то контора, где выдают пособия безработным, или украшенное античным портиком федеральное министерство — царит одинаковая офисная беспризорность. Это верная примета утрированного усердия, которым чиновники заметают следы безделья. Уж больно много здесь бумаг, кофеварок и посторонних.
И все же в Новом Свете офис более уязвим, чем в Старом. Не чуя под собой древней бюрократической традиции, в Америке он склонен симулировать дружелюбие, доходя до фамильярности.
Американская контора протискивается между Сциллой официоза и Харибдой панибратства.
Как раз сложности этого курса и завели офис в опасную сексуально-юридическую зону, где предметом всенародного обсуждения стали служебные романы, со всеми сопутствующими тонкостями, которых тут не меньше, чем в романах обыкновенных. Драма офиса в том, что он не способен провести четкую границу между отношениями деловыми и личными. Гармония здесь встречается не чаще, чем в семье и браке.
Гордиев узел вязких осложнений разрубил компьютер. Электронное общение позволяет входить в контакт прямой, но не непосредственный. Лишая бюрократию телесности, разделяя человека и его функции, компьютер позаботился о том, чтобы офис не посягал на личность, удовлетворяясь ее трудом.
Похороны офиса, однако, выливаются в скифское погребение, когда вместе с покойником мы зарываем в курган и его близких. Ведь смерть офиса покончит и с той семьей, что мы держим на стороне и называем работой.
***
Большая часть американцев не любит свою работу, меньшая — ее ненавидит, а те счастливцы, которым она нравится, редко ходят в офис, предпочитая трудиться дома, в лесу, как я, или в гараже, как это делали Гейтс, Брин и другие компьютерные гении.
Между тем офис выполняет важнейшую роль в нашей социальной жизни: он ее создает.
Служба поставляет нам начальников и подчиненных, друзей и возлюбленных, врагов и завистников, собутыльников и сотрапезников, то есть коллег, которыми они все являются. Их объединяет Общее Дело, даже если оно — «проектирование электробритвы "Снежок"» (Вал. Попов).
Если хоть на секунду задуматься, нас не может не удивить тот привычный, но безумный факт, что среду обитания тебе подбирает профессия. Получается, что не ты, а она распоряжается всем интимным.
Служебные обязанности перерастают в личные и связывают случайных в общем-то людей в ту самую «большую семью», которую советская власть называла заводом, колхозом, бригадой, палатой, камерой, шарашкой, в лучшем случае — субботником.
В детстве я читал о нем в книгах, чаще всего — Стругацких, и страшно завидовал. Когда вырос, мне посчастливилось убедиться в том, что нет лучшего способа дружить, чем вместе работать — и в «Новом американце», и на «Радио Свобода», и в «Новой газете», да и в каждом журнале, где мне довелось хоть недолго печататься, не исключая «Плейбоя», «Яхтинга» и «Гольф сегодня».
Но это — подтасовка, меняющая расклад. В этих удачных обстоятельствах мы выбираем офис, а не он нас. Куда чаще карьера приводит нас на готовое, и мы вынуждены примиряться с тем обществом, в которое должны влиться.
Вспомним корпоративы, эти офисные апофеозы насильственной приязни.
Карантин смел паутину попутных служебных связей, заменив ее просто работой. Офис стал виртуальным и сугубо деловым.
Нет больше сплетен на конторской агоре у питьевого фонтанчика, нет тотализатора на результаты завтрашнего матча (как нет и самого матча), нет обмена выращенными помидорами, нет похвальбы уловом, нет и робкого флирта (другой отменило движение metoo). Короче, нет ничего, ради чего стоило рано вставать, чистить ботинки, сидеть в пробках и нервно смотреть на часы, мучительно добираясь до офиса. А раз так, то никто этого и не станет делать — ни сегодня, ни, скорее всего, завтра.
Но как же заткнуть огромную дыру, образовавшуюся в ткани нашего социального бытия? Да так же, как раньше. До того, как недолговечная, но агрессивная индустриальная цивилизация навязала нам свой образ жизни, выстроив ее вокруг «фабрики», мы знали другие центры общения: храмы, церкви, салоны, клубы. Сюда всех приводит частный интерес, а не произвол профессионального распределения. Не труд, а досуг, не долг, а хобби, не коллеги, а единомышленники, разделяющие с вами банальную или экзотическую страсть к йоге, кактусам, амфорам, вуалехвостам.
Собственно, так (а не на баррикадах) и рождается гражданское общество.
Польша первой освободилась от коммунизма еще и потому, что каждый четвертый поляк состоял в каком-нибудь кружке, ставшем школой вольной мысли и независимого поведения.
Сейчас, конечно, все стало проще. Мы давно разделились по клубам, и нашу среду формирует не офис, а социальные сети с их могучим механизмом отбора (из забаненных мною «можно составить город»).
Избавившись от принципиально чужих и окружив себя союзниками по интересам, мы даже не заметили, как оставили офис прозябать с теми, кто не может без него обойтись.
Проведя сто дней в карантине, я настрадался от одиночества куда меньше, чем предполагал: все, кого я люблю, живут на экране, и я чуть не охрип, общаясь и споря с ними.
Нью-Йорк
