Глава 10 и последняя

Лестрейд, инспектор Скотленд Ярда, немолодой мужчина невысокого роста, был из тех людей, характеризуя которых, все эпитеты начинают с частицы «не».

Лестрейд был небогат, некрасив, невежлив, невнимателен и неуспешен в карьере. Непонятно, как он выслужил звание инспектора и почему не застрял навсегда в сержантах. Впрочем, в инспекторах Лестрейд пробыл сорок лет подряд, и сейчас, уже выходя по возрасту в отставку, тщетно ждал повышения — что сулило бы прибавку к пенсии. И, хотя сослуживцы подчас похлопывали его по плечу, а начальство — ежели Лестрейд попадался начальству на глаза, чего он старался избегать — иногда поощрительно щурилось, все равно он и сам знал и все знали: нечего ждать повышения. В довершение к прочим «не» Лестрейд был еще и неудачлив.

То была обычная неудачливость маленького человека, вызванная не отсутствием талантов, а отсутствием денег и перспектив.

Инспектор вечно ходил в мокрых ботинках, потому что экономил на обуви, откладывая деньги то на образование дочерей, то на поездку к холодному морю, то лечение тещи, то на дантиста жены. И оттого, что он всегда ходил в мокрых ботинках, а погода всегда холодная, у Лестрейда постоянно был насморк, который, как правило, оборачивался бронхитом именно в тот день, когда надо было ловить преступника. Инспектор сидел в засаде, притаившись за каким-нибудь мусорным баком в простенке между сырыми кирпичными стенами, чихал и кашлял, и когда жулик слышал этот кашель, то жулик улепетывал. И тогда расстроенный инспектор получал нагоняй от начальства, лишался премиальных, которые ждала семья, ложился в постель с бронхитом и давал себе зарок с первой же получки купить новые ботинки на толстой каучуковой подошве и даже — в конце концов, имеет же он право! — непромокаемую куртку. Но в день получки выяснялось, что теща с внучками собирается на пикник, а корзинка для пикника прохудилась.

Это все мелочи, которые и вспоминать унизительно: ботинки, корзинки, теща, мусорные баки! Мелочная, вязкая тоска! Но что делать, если вот из таких вязких и сырых мелочей слеплена жизнь человека, того человека, который охраняет ваш покой?

в которых хлюпает грязная водица из проселочной лужи, а в кармане героя нестиранный носовой платок с засохшими соплями. Будни не столь упоительны, как провансальская поэзия, и не будоражат кровь, подобно танцам в ресторане «Максим»; но жизнь выбирают только один раз — и поменять не дают.

А хорошо бы, порой думал инспектор, хорошо бы этак прийти к Господу Богу и сказать: знаете, Ваше благородие (или как там надо?), вот, обратите внимание: сносилась вся жизнь — тут дырка, тут протерлась, тут полиняла. Сдам, с вашего разрешения, авось кому-то еще и такая сойдет; а мне прикажите выдать новую — чтобы с яхтами, коктейлями, огнями на сцене.

Этакие дерзновенные мечты порой охватывают целые народы, бывают такие периоды в истории, когда людям мнится, что им вынесут на подносе новую историю. Мерещится тоскливым бедолагам: выйдет к ним однажды гладко причесанный ангел с подносом, вроде как официант,

И скажет ангел: вы заслужили лучшую участь! Почему бы ангелу не выйти? Ведь что обидно, такие подносы с демократией и коньяком и впрямь выносят, но только не бедолагам, а тем гражданам, у которых и без ангела все уже было — и вот богатые становятся еще богаче, жирные — еще жирнее, а бедолагам объясняют, что все правильно устроено, в неравенстве, мол, и состоит прелесть соревнования.

А ты чего хотел бы, говорил Лестрейду его коллега, который был чуть удачливее в карьере, ты бы социализма хотел? Да? Вот как у Гитлера хочешь, да? Или, может, ты в Магадан мечтаешь попасть? Что, соскучился по сталинизму? Лестрейд отмахивался от таких предположений. Он ни за что бы не променял свои мокрые ботинки на лагерь в Магадане, а про сталинизм и думать боялся. А коллега объяснял, что всем хочется в сухих ботинках ходить, но ежели соревнования не будет, так и цивилизация встанет. Коллега говорил взвешенно, разумно: цивилизация — это соревнование, а без развития цивилизации — куда? И Лестрейд сам понимал: некуда. Ежели без цивилизации — так вообще труба. Без развития цивилизации — так, может, никаких ботинок и вовсе не будет, ни мокрых, ни сухих. И потому сушил он свои дырявые ботинки возле газового камина, который грел не бойко. От ботинок шел пар, сохли ботинки не быстро, а инспектор думал свою тягучую, как стариковская сопля, думу: зачем нужно соревнование, если я всегда прихожу последним? Наперегонки хорошо тем, кто бегать горазд, а если у тебя, допустим, одна нога? И мокрые ботинки? То есть, один ботинок и он мокрый?

Вот если бы хорошее дело подвернулось…

Когда инспектор только явился в колледж Святого Христофора, прошелся под готическим сводом, померещилось ему на миг, что и над ним сжалилась фортуна — вот, послала ему в награду за долготерпение случай! И скоро он ухватит за шкирку германского шпиона, и спасет старейший университет, и вот уже в мечтах своих инспектор заполнял ведомость на новую зарплату, получал новые погоны. Уж он отметит назначение как надо, долго ждал!

Справедливость-то, она, как говорит Карл Маркс, существует. Лженауку Маркса инспектор на людях высмеивал за вопиющий идиотизм, но оставаясь наедине с газовым камином и ботинками, порой думал: а ведь что-то в этом есть — ежели каждому платить по труду, так трудящимся больше достанется и соревнования тогда не надо. Хотя, конечно, революции всякие разводить, это ужас какой… Но вот, само пришло стоящее дело: уж теперь его труд заметят! Начальство скажет: ты молодец, Лестрейд! А инспектор щелкнет каблуками и тоже скажет: «Служу Советскому Союзу!» то есть, тьфу ты, черт, перепутал: служу Британской империи и королю Георгу! И, наблюдая, как Холмс с Мегре загоняют зверя, готовился Лестрейд к победному прыжку. Еще немного, и он возьмет мерзавца-преступника. А уж тогда…

Но когда знаменитые сыщики все приготовили, отступили в сторону, предоставили ему закончить дело, инспектору Лестрейду стало грустно.

Он же был профессионалом, он был честным полицейским, и совсем не умел врать. Когда, наконец, догадался, кто убийца, то понял, что повышения не предвидится и не будет паба «Лягушка и морковка».

Лейстрад стоял перед собранием подозреваемых и обводил их укоризненным взглядом. Кураж первого мгновения миновал — все же всякий полицейский испытывает эмоциональный подъем, готовясь поставить точку в деле, — и теперь инспектор Лестрейд переживал то чувство, какое испытывает мальчик, когда праздник дня рождения закончился.

— Давайте подведем итог, — сказал Лестрейд понуро, — я расскажу, как было дело. С самого начала.

Меня вызвали в Оксфордский университет, в колледж Святого Христофора. Произошло зверское убийство. Умертвили старейшего профессора — сэра Уильяма Рассела. Причем убили его сразу несколькими способами. Перерезали горло бритвой, обварили кипятком из чайника, задушили в каминной трубе. А потом еще выяснилось, что у него был инфаркт и нашли следы цианида. Убийство совершил изощренный садист или даже группа садистов. Попутно мне рассказали о Святом Христофоре, которого какой-то там римлянин то ли сварил, то ли зажарил. Неважно.

Я позвал на помощь сразу двух детективов, Холмса и Мегре, гениев сыскного дела. Тут как раз выяснилось, что в колледже орудует германский шпион, а сэр Уильям Рассел возглавлял оксфордское отделение партии британских фашистов. Час от часу не легче.

Но интересно! Мне было интересно, леди и джентльмены!

И в голосе инспектора прозвучала неподдельная обида.

— Да, я увлекся. А тут одна за другой стали выясняться детали. Оказалось, что дама Камилла, мастер колледжа, — сотрудник МИ-6. Майор Кингстон, который тут по хозяйственной части, как оказалось, из военной разведки. Да еще вдобавок присутствует полковник Курбатский из московского НКВД. Тут уж я, леди и джентльмены, почувствовал себя на передовой. Сам я не воевал, полицейские преступников ловят, а не в окопах сидят. Но на старости лет оказался прямо на линии огня. Так и ходил по вашему колледжу, как по траншее, все ждал что пальнут в спину. Так никто и не пальнул, слава Богу…

Лестрейд чуть было не добавил «а жаль», но удержался.

— Дальше — больше. Мы с коллегами стали распутывать улики. А их столько, что не успеваешь к делу подшивать. Один оказался сутенером из Парижа, другой агентом Муссолини, третий польским диверсантом. Тьфу! Просто змеиное гнездо. Тут никакой военной разведки не хватит, бомбу надо! А нам ведь все показания надо сопоставить: кто же покойника обварил, кто в трубу засунул… Еще и какое-то наследство… И дочь, которой вроде бы нет, а потом она вдруг опять есть, но не та. И записку на немецком языке подбросили,

Ну вот, как хотите, но перебор.

И мы втроем ломаем голову, кто же этого старикана убил. И, главное, зачем?

Лестрейд выдохнул — и выдохнул разом все: и надежды на поимку шпиона, и мечты о повышении, и даже шансы купить ботинки.

— Никто сэра Уильяма не убивал. Убило его кресло. Понимаете: кресло.

И Лестрейд тут же поправил себя:

— А, знаю… Вы тут в университетах называете словом «кресло» председательский пост. Я сначала удивлялся, когда слышал. Дескать, он — chair там-то и там-то. Кресло в комитете, кресло в комиссии. Да нет, я не про то. Хотя символично, согласен. Сэра Уильяма прихлопнуло обычное старое кресло. Вот Том Трумп его обломки в руках держит.

Честный Том Трумп опустил глаза на обломки елизаветинского кресла, которое держал в руках.

— Где эта рухлядь стояла до того, как попала в комнату Холмса? Не помнишь, Том? А, то-то и оно… Стояла эта мебель в кабинете сэра Уильяма Рассела. Утром старый дурак, — Лестрейд запнулся, бранное слово вырвалось невольно; инспектор поправился, — итак, утром пожилой джентльмен решил побриться и выпить чаю. Чайники в каждой комнате имеются, это правило в Британии. Вот старик чайник вскипятил, сел в кресло с чайником в руке, собираясь налить себе чашку. В другой руке держал открытую бритву. Что же еще делать с утра — бреешься и прихлебываешь чай. Разумно. Я и сам так делаю. Только вот кресло провалилось. Схлопнулось кресло. И старичка прихлопнуло. Кипяток он выплеснул себе в физиономию, а бритвой располосовал горло. Ну, сердце, естественно, тут же и разорвалось.

Когда вечером старика хватились, пришли поглядеть, что с ним. Кто пришел, да вот он и пришел, наш честный Том. А тут такое дело. Лежит старичок кипятком обваренный, горло перерезано, вся кровь давно вытекла. И кресло разломанное. Том сразу все понял — и решил, что обвинят его. А как же он еще мог подумать? Потащил покойника к камину, куда еще тело спрятать? Не в окно же его кидать.

— С перепугу чего не сделаешь? Стал он труп совать в каминную трубу. Но старичок упитанный. На ваших обедах жирок нагулял. Не лезет в трубу. Застрял горемыка, ноги свисают. Наш Том пошел сдаваться — а что ж ему было делать. Страшно было, Том?

— Страшно. — глухо сказал Том.

— Еще бы не страшно. Хотя его вины тут, если разобраться, никакой и нет. Клея на ремонт мебели Тому отродясь не давали. И денег на покупку клея тоже не давали. Бюджет у нас везде ограничен, — сказал Лейстрейд с непередаваемой скорбью в голосе.

— Не то что на клей для чужого кресла, на сухие ботинки не наскребешь… Нет денег! Все расписано — кому что полагается получить. А на клей не осталось. Так значит, явился наш Том к даме Камилле. Мол, вяжите меня — я профессора погубил.

Инспектор вдруг засмеялся. Странный это был смех, глухой, безрадостный, отчаянный.

— Потеха, верно? Приходит работяга, говорит: я убил профессора. И рассказывает работяга, как дело было. Дескать, кресло — чпок, а профессор преставился. Весь колледж всполошился. Только не потому колледж всполошился, что старика жалко. Да кому же его жалко, старого… — инспектор вовремя нашелся, — старого джентльмена. Никому и не жалко. А потому все разволновались, что следствие непременно станет допрашивать Тома и узнает про кресло и про клей. И про дефицит бюджета узнает. Про то, что в течение десяти лет бюджет так верстают, что на ремонт кресла денег нет. И если бы только на ремонт кресла! — крикнул Лестрейд яростно. — Если бы только на кресло! Стал душ принимать, повернул кран, а кран у меня в руке остался. Окно не открывается, рама сгнила! Чашку для чая в комнату поставили, а чашка без ручки… Так вот у нас с бюджетом дела обстоят. И если бы стали следователи выяснять, отчего же это у негодяя Тома Трумпа такая проблема с клеем, они бы черт знает до чего доискались… И, знаете, у меня есть подозрение, что они бы могли найти, на что колледж тратит деньги… Э, не надо большие глаза делать, — это было сказано по адресу дамы Камиллы и майора Кингстона, — не надо так переживать. Я же доискиваться не стану. Кто же я такой. Мелкая сошка. Да и на пенсию мне пора. Куда там колледж вкладывает деньги, не моего ума дело. Может, недвижимость покупает, может, оружием приторговывает. Или еще чем… Говорю же, не моего ума дело. Только вам всем было выгоднее изобразить дело так, что сэра Рассела убили.

Артистизма в инспекторе не было ни на грош, но он похлопал в ладоши — так выразил восхищение фантазией колледжа.

— И тут у вас фантазия разыгралась. Ведь старичок — он и с горлом перерезанным, он и в кипятке обваренный, и в саже перемазанный, да еще и инфаркт у покойника — диагноз и без того запутанный, так решили все еще больше запутать. Уж не знаю, кто из вас додумался сочинить про германского шпиона, про любовниц, про польских диверсантов и про агентов Муссолини. Но люди вы с воображением, а, главное, цель была понятна — все запутать так, чтобы никому и в голову не пришло, что старичка креслом зашибло.

Раз германский шпион, давайте для пущего безумия вольем старику в рот цианид. И пару капель брызнули. Эх, леди и джентльмены… Я-то сразу понял, что и цианидом его никто не травил, и никакому союзу фашистов этот старый… гм… пожилой джентльмен был не нужен. И германского шпиона никакого сроду не было… Был бы здесь шпион, вы бы все от страха померли: вдруг шпион до бухгалтерских книг докопается. Нет шпиона в природе. И сотрудников военной разведки нет. Вы майор были завскладом в стройбате. А вы, дама Камилла про МИ6 только в газетах читали. Эх, господа профессора… Но вам очень хотелось меня дурить. Уже остановиться не могли. И я даже понял почему так… Кое-чему я все же здесь научился…

— Расскажите нам, Лестрейд, что вы поняли, — сказал Холмс. — В конце концов, пришла пора и мне чему-то у вас поучиться.

— Да, расскажите, — сказал Мегре.

— Так вы, Холмс, тоже тут полазали по библиотекам, повышали образование. И вы, Мегре, к знаниям потянулись. А я, признаюсь, терпеть все это занудство не могу; жизнь и без того не сахар. Но наблюдать — наблюдаю. И вот я заметил, как они все науку изучают. Сначала читают какую-то книжку. Потом комментарии к этой книжке. Потом пояснения к комментариям. Потом комментарии к пояснениям. Потом сноски. Потом новый ученый приходит и пишет диссертацию про сноски к комментариям к пояснениям. И все обсуждают этого парня. А вот про то, о чем написана первая книжка уже никто не помнит. А она, может быть, была написана про то, что читать вредно. Вот как все устроено…

Лестрейд махнул рукой.

— Да ладно. Что это обсуждать. И так ясно. И вот я понял, что вы так же, как свою науку обустроили, так и это дело перегрузили подробностями. Вам все было мало! Не поленились в парижский ресторан «Максим» забросить бумаги про Вытоптова… Не поленились советского полковника НКВД сочинить… и ведь вы ничего не боялись! Отлично понимали, что любое обвинение развалится — никто не пострадает…

И горестным голосом инспектор закончил свою речь:

— Так ведь и вся жизнь наша устроена. Речи говорят, партии выдумывают, за что-то там борются. Вот и война скоро будет. И людей много убьют. И все это как пояснения к комментариям — идет помимо нас и не про нас. Нас убивают, зовут на демонстрации, против кого-то, за кого-то… А обворуют все равно.

Дело закрыто, леди и джентльмены. Вы все свободны.

— Свободны? — спросил майор Кингстон. — И даже Том Трумп?

— Вы и впрямь хотите начать процесс, майор? — устало спросил Лейстрейд. — Отпустите Тома. Он никому не расскажет про клей. Хотите совет, Том? Поезжайте в Америку. Начните новую жизнь.

— И правильно. Нам пора на поезд, коллеги, — и Лестрейд показал расписание Холмсу и Мегре. — Мы пообедаем на станции. Там неплохие камберлендские сосиски. Мне в семь надо быть в Лондоне. Приезжает теща, и если я ее не встречу… эх, что тут говорить.

— Пора, — согласился Холмс, — Впрочем, одна деталь. Я был официально нанят для расследования. Вот мой счет, господа. Прошу оплатить. Я человек небогатый.

— Мой гонорар переведите на счет комиссариата, — сказал Мегре, — он вам известен. В путь!

— И последнее, — сказал Лестрейд с порога, — сдайте бритву и чайник в музей философии. Пусть студенты учатся. Дураков нечего жалеть.

Конец.