В России за 100 лет слишком много людей прошло через лагеря — это породило отношение к взаимодействию с государством как к стукачеству. Одно дело — топать под флагом «Единой России» на демонстрацию. Другое — обратиться к государству, если это предусматривает вред для другого гражданина. Петербуржцы любят высмеивать байку о том, как в Финляндии человека остановили на дороге, потому что три часа назад бдительная старушка увидела его за рулем с пивом и позвонила в полицию. В понимании нашего человека это «зашквар» (или «западло», вопрос для ценителей. — Ред.). И когда в Лондоне бабуля звонит полицейским, потому что сосед стал вести себя подозрительно, это тоже позор. Логика лагеря и «красных» зон. Любой, кто обращается к власти за защитой от другого, — стукач и падла. Сейчас эта вековая травма мешает нашим людям жить.
Например, в нормальных странах, без лагерного прошлого, люди в последние месяцы следили друг за другом, чтобы все носили маски; человека без маски не пускали в магазин, в автобус.
Кадры с американцами, выталкивающими из автобуса пассажира с голым лицом, в России видели многие. И читали о том, как сельские жители Норвегии сообщали о горожанах, которые незаконно приехали в карантин на отдых. Нашим людям такая гражданская сознательность смешна. Поэтому у нас москвичи спокойно отправлялись на свои дачи в «чистые» регионы, ходили по магазинам, гуляли на детских площадках. На сколько там выросла в мегаполисах смертность? Данные приводят теперь совершенно фантастические.
Но какими бы они ни были в реальности, ясно, что карантин в нашей стране разбился о великий русский зашквар.
У нас не работала круговая порука, в наших магазинах большинство не носило маски, а на не соблюдавших самоизоляцию за пределами Москвы не было управы. Потому что о них никто не сообщал, ведь аксиоматика зашквара предписывает избегать его там, где это можно, если уход от государства не нанесет лично тебе материальный ущерб.
Принципиальным гражданским поступком в России стало пойти в эпидемию в парк, купить хлеба без маски, не сдать кашляющих коллег.
Потеря права избирать власть, контролировать бюджет и силовиков — это в сознании нашего гражданина норма, а вот маску надеть или с температурой дома посидеть — зашквар. Человек сразу чувствует себя зеком, вышедшим против вохры.
А знаете, почему провалился в стране общественный контроль над выборами 2011–2018 годов, несмотря на огромное число мобилизованных наблюдателей и членов УИК? Потому что граждане не желали «стучать на учительниц». Даже если речь идет о преступлениях, особо опасных для всего общества, это общество тяжело соглашается на контакт с органами.
У нас много звонят по объявлениям «Их разыскивает полиция», но, когда дело доходит до общения со следователем, люди массово отказываются давать показания, пусть это для них и безопасно. Они не пожалуются на соседа, который бьет жену. Не сообщат в эпиднадзор, если отравились в кафе. Им не нравится, когда бьют и травят, но они лучше стерпят, чем пойдут на сотрудничество с властью.
Доходит уже до нехорошего. Прямо сейчас многие пишут о Михаиле Ефремове. И дело не в политических взглядах или любви к таланту. У нас даже при самом очевидном тяжелом преступлении часто жалеют попавшего в лапы государства просто потому, что это государство и с ним нельзя иметь никаких дел, кроме получения от него денег.
Даже убийцу могут не выдать, чтобы не чувствовать себя стукачом.
Обращение к государству с целью восстановления справедливости воспринимается в стране как доносительство. И это нас губит.
Современная политическая система в России держится в том числе на боязни человека прослыть стукачом. Пользуется тем, что жалобы в обществе не поощряются, даже если речь идет о жизненной несправедливости.
Наш человек хохочет над итальянцами, выдававшими друг друга на карантине. Смеется над американскими студентами-медиками, которые жалуются на шпаргалочников. Гогочет над финскими наблюдательными бабушками. А потом умирает с честью от коронавируса, от врача-неуча, от смертельного ДТП…
Умер, но не настучал!
