— Что не так с социологическими опросами в России?

— Опросы играют ключевую роль в современной политике, мы окружены цифрами опросов — от этого никуда не деться. А в таких странах, как Россия, опросы вообще превратились в ключевую политическую технологию.

В последнее время вокруг опросов возникает много скандалов. Это и откровенно провоцирующие формулировки, и неспособность предсказать ключевые политические события, и критика опросных агентств со стороны разных политических сил. Многим интуитивно ясно, что опросы — это уже не какой-то вопрос для обсуждения специалистов-«социологов» (это, кстати, один из мифов об опросах — что их проводят социологи), многим гражданам хочется понимать, как опросы устроены. Поэтому в России за последние годы люди стали гораздо лучше разбираться в опросах и задавать правильные вопросы.

Множество людей каждый день сталкиваются с опросами и спрашивают себя — как понимать эти цифры? Что такое «репрезентативность»? Как можно заменить общенациональное голосование выборкой из полутора тысяч человек? Может, тогда каждый может провести такой опрос в интернете? И кто вообще проводит эти опросы — может быть, настоящие результаты нам не показывают? Что потом делают с этими данными — насколько безопасно отвечать на опросы, не используют ли их спецслужбы? Почему опросы все чаще ошибаются с предсказаниями о результатах выборов?

Идет нормальный процесс гражданского образования. Однако найти ответы не так просто — политикам порой невыгодно давать эти ответы, а самим полстерам недосуг или они опасаются, что это подорвет доверие к ним. Проще, чтобы люди верили в магию опросов. Так что моя книга нужна, чтобы для начала расколдовать эту магию и доступно объяснить, как устроены опросы — как они работают как научный метод и как политическая технология.

По большому счету, опросы стали определять наше восприятие демократии: мы склонны думать, что демократия — это и есть воля народа, измеренная в опросах. Хотите узнать, чего хочет народ, — проведите опрос. А если результаты вас напугали — ну извините, значит, такой народ, тут ничего не поделаешь.

Хотя на самом деле это странно — как вообще так получилось, что мы стали сводить демократию к опросам? На протяжении веков людям не могло даже прийти в голову, что общественное мнение — это цифры процентов. Чтобы понять, почему опросы приобрели такую большую власть над нами, нужно разобраться с тем, откуда взялись все эти убеждения и к чему они приводят. Мой аргумент в книге состоит в том, что гигантский авторитет опросов — ключевой элемент режимов плебисцитарного типа, и в России мы наблюдаем важный случай плебисцитаризма.

— Предстоящее голосование по поправкам в Конституцию — это тоже проявление плебисцитаризма?

— Голосование 1 июля — это в чистом виде плебисцит. Если есть идеальный случай плебисцита, то это он. Особенно после того, как Элла Памфилова заявила, что решение на самом деле уже принято и нужно просто сказать спасибо лидеру, что он дал возможность это решение подтвердить. Смысл этого утверждения в том, что содержанием плебисцита будет аккламация. Аккламация — это всеобщая, всенародная поддержка решения, которое уже принято. Термин возникает в Древнем Риме и активно используется во время принципата,

Плебисцитарный принцип именно так и работает: решение уже принято, но ему нужна аккламация, чтобы народ был в курсе, что оно авторизовано им самим. В этой логике народ является только в форме голосования, желательно единодушного. Все остальные элементы политической жизни народа второстепенны.

При этом аккламация — это единодушный публичный возглас, и он, на самом деле, не очень сочетается с идеей тайного голосования. Неслучайно последние изменения в порядке проведения плебисцита все сильнее размывают идею тайного голосования. Плебисцит будет проводиться на улице в палатках, массовым образом дома, электронным голосованием. Все это явно угрожает тайне голосования, но плебисциту она и не нужна. Если ты всей душой поддерживаешь вождя вместе со всем народом — зачем это скрывать? Тенденция к исчезновению тайного голосования была очевидна уже в 2018 году, когда огромное количество людей организованно привозились работодателями и они были обязаны представить фотоотчеты о голосовании.

— Карантин осложняет реализацию плебисцитарной логики или, наоборот, развязывает властям руки?

— Полномочия, которые может приобрести российское государство за счет пандемии, хорошо работают на плебисцитарную модель. Эта модель во многом создавалась из представления об индивиде как об изолированном агенте, который совершает выбор без особой коммуникации с остальными, но оглашает его в едином порыве с ними. Как раз по этой причине плебисцитарные технологии стремятся к легализации электронного голосования. Мы видим, как карантин позволяет усиливать взаимную изоляцию граждан и устанавливать барьеры между ними. Публичные акции запрещены, вплоть до пикетов; государство получило беспрецедентные возможности по надзору за перемещением индивидов.

Логика изоляции, с одной стороны, и логика плебисцитарного представления о народе как о сумме отдельных мнений — с другой: между этими логиками нет никакого противоречия, они друг друга взаимно усиливают. Поэтому можно ожидать, что текущее положение будет использовано для того, чтобы максимально реализовать плебисцитарный принцип. Я еще в марте говорил, что мы услышим аргументы о том, что голосовать, конечно, нужно, а вот агитации, митинги и прочие политические взаимодействия — это все опасные вещи и их нам не надо. Так и вышло.

— Насколько плебисцитарный режим в России устойчив? Такое ощущение, что за последнее время он дал несколько серьезных сбоев.

— Все, наверное, заметили, что Кремль пытается одновременно и создать ощущение единодушной поддержки, и полностью демобилизовать людей предупреждениями об опасности. В итоге должен получиться этакий праздник урожая в лепрозории. Но в результате, во-первых, поправки поддержат около 35–40% граждан, преимущественно унылых и озадаченных, а во-вторых, по ту сторону поправок остается группа такого же размера, раздраженная и обиженная всем этим действом.

С точки зрения логики развития плебисцитарного режима у России сейчас довольно много проблем, потому что, с одной стороны, он долгое время работал на деполитизацию масс, с другой — ему все чаще приходится проводить плебисциты. Это вещи, которые не очень хорошо друг с другом сочетаются. Противоречие начинает усугубляться: последний плебисцит был два года назад, а сейчас будет новый, еще более радикальный, и, возможно, за ним еще один в 2021 году. Это означает, что систему заело и она вынуждена проводить плебисциты все чаще и чаще. Это противоречие может привести к какому-то перерождению режима — мы знаем, что иногда такого рода перерождения плохо заканчиваются.

— Вы называете Россию «плебисцитарной демократией» из-за склонности властей подкреплять свои решения опросами общественного мнения. Но разве западные правительства действуют иначе?

— Это общая тенденция всех стран, которые претендуют на то, что основаны на либерально-демократических институтах. Спросите любого человека на улице, что такое демократия, и он вам скажет, что это, прежде всего, выборы. Чем больше мы думаем о демократии как о выборах, тем в большей степени она превращается в плебисцитаризм. Если взять Западную Европу и Северную Америку, то мы также увидим плебисцитарные тенденции во многих местах. Во многих странах заметен явный запрос на плебисцитарных лидеров.

Само развитие демократии сегодня начинает мыслиться в плебисцитарном направлении. Когда мы начинаем думать о том, как построить настоящую демократию, первая мысль, которая обычно приходит в голову, — давайте все решения будет принимать народ посредством голосования. Но это и есть плебисцитаризм.

Россия, как ни странно, в первых рядах этой тенденции. Россия всегда славилась тем, что она импортирует какие-то институты из других мест и быстро доводит их до предела, показывая всем остальным, во что могут превратиться их любимые институты.

Поэтому мы видим, что когда здесь появились выборы и голосования, то российские элиты быстро смекнули, как их «взломать», в результате чего Россия быстро ушла вперед по плебисцитарному пути.

По этой причине существующие либеральные режимы все чаще оказываются безоружными перед теми технологиями, которые сейчас активно используются в России. Они хорошо вписываются в логику этих режимов, они кусают ее изнутри. Поэтому разные технологии конструирования видимости «гласа народа» — от опросов до интернет-троллей — начинают использоваться в других странах. В этом смысле Россия во многом показывает возможное невеселое будущее современных либерально-демократических режимов. Как будто Дориан Грей смотрит на свое отражение в зеркале. Хотя это будущее, конечно, может и не состояться, если предостережение сработает.

— Получается, что в этом типе политических режимов нет ничего демократического?

— Плебисцитаризм как тип устройства — это не просто проведение плебисцитов, это власть сильного лидера, который опирается на массы и располагается над политической системой, позволяя купировать конфликты внутри этой системы. В предельном случае он превращает все ветви власти в свой собственный политический аппарат, как это происходит в России или во многом в Венгрии, например.

Традиция плебисцитарной демократии возникает не просто у недемократических мыслителей, а у антидемократических (например, у Йозефа Шумпетера). Хитрость здесь в том, что она развивается в первой половине ХХ века людьми, которые понимают, что с процессом демократизации, который произошел в течение последних двух-трех столетий, уже ничего не поделаешь. Всеобщее избирательное право уже есть, и массы присутствуют на сцене — этого джина уже нельзя вернуть в бутылку. И в то же время хочется, чтобы правили ответственные и компетентные люди, настоящие лидеры. Так возникает идея плебисцитаризма.

Корни этой модели во Франции XIX века, где Луи Бонапарт говорил, что власть, которой он обладает, — это «монархическая власть с опорой на массы», то есть это комбинация демократии и монархического элемента. Эти элементы сочетаются в антидемократических целях, но тем не менее сочетаются.

Поэтому часто нам хочется видеть в режимах типа российского какие-то химеры или гибриды. В некотором смысле это правда — речь идет о сочетании двух разных принципов. Не случайно мы в последнее время слышим разговоры о монархии. Путин начинает рефлексировать о своем статусе как монарха, новая редакция Конституции закрепляет его монархические привилегии — пожизненное правление, неограниченный контроль над всеми ветвями власти.

— Раз общественное мнение — это продукт полстеров, а не объективная «воля народа», значит ли это, что опросам не место в публичной политике?

— Хотя плебисцитарные тенденции заметны повсюду, есть некоторая разница в том, как устроены опросы общественного мнения в России и, например, в США. В США, по крайней мере, есть две основные политические силы, и они могут конкурировать в формировании повестки, а соответственно — и в формулировании вопросов, которые задаются публике.

В России именно этого сегодня нет. Повестка опросов обычно формируется вчерашними новостями по телевизору, и вся индустрия опросов превращается в переспрашивание людей о том, как они относятся к тому, что им вчера объяснили по ТВ. При этом, поскольку данные опросов приватизированы, очень часто неудобные данные оказываются скрыты, и те политические конфликты, которые реально существуют, оказываются не представлены в публичном поле. Смотрите, что произошло после того, как Путин объявил 10 марта, что хочет править пожизненно: пришлось ждать две недели, чтобы получить нормальный опрос о том, как граждане к этому относятся. Такой опрос провел Левада-центр (за что ему спасибо), и он тут же показал, что страна расколота по этому вопросу. Все остальные публиковали кучу других опросов на периферийные темы, хотя совершенно точно имели эти цифры на руках.

Тот же Левада-центр только сейчас начал систематически публиковать опросы по заказу крупных СМИ. Остальные не делают этого. А ведь это один из самых важных заказчиков опросов — медиа работают в интересах своей публики, они позволяют ей сформулировать важные для нее вопросы.

— Есть ли альтернативные индикаторы общественных настроений, которым можно доверять больше, чем опросам?

— Это вообще не вопрос доверия и веры. Это вопрос ограничений научного метода — нужно понимать, что опрос может показать, а что нет. Существуют разные методы, и у каждого из них свои ограничения. Прежде всего, не стоит думать, что цифры опросов, которые вы увидели, — это и есть истинная народная воля. Просто потому, что опросы склонны замечать одно и упускать другое. Мы много раз это наблюдали, когда опросы ошибались с предсказанием результатов выборов. Опросы могут быть одним из способов изобразить народ, но это не окно с видом на объективную истину об обществе. Достаточно того, что уровень ответов на опросы общественного мнения обычно низкий, 10–25% — вот кого они более-менее репрезентируют.

Исторически понятие общественного мнения было тесно привязано к понятию публичной сферы, которая радикально эволюционировала с момента ее возникновения в XVIII веке. Наши представления об общественном мнении также эволюционировали. Сегодня мы оказались в ситуации, когда оно сводится к проценту опросов. В книжке я показываю, как это произошло, хотя еще 90 лет назад это было бы просто немыслимо. А значит, как общественное мнение может выйти из плена опросов. В публичной сфере существует множество других способов, чтобы чувствовать, выражать и развивать тенденции, существующие в общественном мнении.

— Как могут измениться наши представления об общественном мнении в ближайшие десятилетия?

— Есть несколько сценариев того, как будет развиваться общественное мнение в будущем. В интернете и социальных сетях сегодня формируется новая публичная сфера, и это хорошо можно видеть в тех странах, где она приглушена. В частности, известно, что в России фейсбук очень сильно завязан на выполнение функции публичной сферы — далеко не во всех странах это так. Можно представить себе движение в этом направлении, и мы видим, что уже есть методики, которые активно изучают политические процессы по поведению пользователей в социальных сетях.

Другое направление, которое мне кажется возможным и желательным, связано с тем, что мы отойдем от этой странной идеи единого общественного мнения и на новом уровне воплотим идею множества общественных мнений. Я люблю приводить пример из фильма «Мандерлэй» Ларса фон Триера, где люди решили определять время путем голосования — и выяснилось, что это не очень работает.

Хотя бы потому, что государство сегодня теряет монополию на организацию публичной жизни. Когда мы говорим «общественное мнение в России», что мы имеем в виду под «Россией»? Внятного социологического определения России здесь на самом деле нет. А тогда какой смысл говорить о том, что у нее есть «общественное мнение»? Вся конструкция «общественное мнение в России» держится сегодня почти исключительно на опросах. Уберите их, и она развалится. Есть отдельные сообщества, у которых могут быть какие-то свои общественные мнения, и дальше они могут друг с другом сложным федеративным образом сочетаться. Чтобы общественное мнение крепилось на чем-то еще, нужно, чтобы появилась нормальная общественная дискуссия между этими сообществами по важным для них вопросам. Нужна давно назревшая федерализация, чтобы общественное мнение страны не конструировалось мастерами опросов в Москве.