Встреча с кинозвездами

…Глаша мечтала, а я помог мечте сбыться: для ее будущего курса «Комедия в кино России» снять трех кинозвезд страны Советов — Владимира Зельдина, Михаила Пуговкина и Марину Ладынину.

…Театр Армии, 5-й подъезд. Владимир Зельдин грациозен, приветлив, щегольски одет и к цифре возраста своего никак не подходит. 86 лет блистательному «учителю танцев»? Быть не может. Провожает к себе в гримерную. Мы знакомы много лет. В коротком списке актеров, любопытствующих и посещающих другие театры регулярно, Владимир Михайлович — в первой строчке. Глаша в восторге от рассказов Владимира Михайловича. Он живо-весело-элегантно обратился к 1941 году, когда Иван Пырьев назначил Зельдина и Ладынину «пастухом и свинаркой». А от мобилизации его освободили по важной стратегической причине: съемка комедий была делом посерьезнее службы солдата Зельдина. Идеально исполнил из «Свинарки и пастуха» (не хуже, чем 60 лет назад):

(И это — правда.)

Пуговкин, по телефону: «Вот, в Ялте, по здоровью, жил и загнивал. Мне 78 лет, в Москве Лужков одарил квартирой. Хорошо! Я ожил. Съемки? Ну вот, вчера, заказное кино… Ну, измотали меня, но я доволен. Я живу-то в доме МХАТа, где мои учителя жили! Я же в 1943 году в школе-студии МХАТ учился, это чудо… А вы? Да? Ну как же, помню вас в Ялте… И вас уважаю, и дочку вашу… да вы же были шикарный Воланд, Веня!..»

Подкупленный комплиментом, спешу навестить чудесного актера. Глаша снимает, я за ее спиной, рядом с Ирой, женой Михаила Ивановича, моей ровесницей. Пуговкин в хорошей форме. Сказы о Гайдае, о кино, о партнерах. Показал на видео свой выход на сцену Кремлевского дворца съездов 9 мая. Знакомая помпа, в зале — Путин с патриархом Алексием (но без муфтия и без раввина), ветераны войны. Бодро-зычно объявлен номер Пуговкина… И тут у нас — слезы. Из глубины сцены медленно к зрителю идет Михаил Иванович и поет — просто и сильно, как подобает ветерану войны и сцены: «Враги сожгли родную хату… А на груди его светилась медаль за город Будапешт»… Тронуты, чаевничать не успеваем, увозим подаренную книжку артиста и благодарность за сердечную щедрость. Запомним его признание насчет времени визитов: «Я — человек второй половины дня».

А у Михаила Пуговкина мы не успевали чаевничать, потому что спешили к сроку в дом Марины Алексеевны Ладыниной. Не час, как хотели, не два и не три: четыре часа подряд держит 93-летняя звезда экрана Глашу с камерой в напряженно-счастливых руках. Ира — помощница Ладыниной — накрывает на стол и регулярно получает строгие замечания, а я заступаюсь и борюсь за мир во всем мире. Пару раз и сам нарываюсь на неодобрительные реакции хозяйки — за суету в моем желании угодить ей.

Отвечая на вопросы о 1930-х, о Пырьеве, «Свинарке» и «Кубанских казаках», Марина Алексеевна говорит иногда готовыми фразами, иногда неожиданно сворачивает в другую сторону и сама же иронизирует над собой: «опять ушла в переулки от вашего вопроса».

Поражают более всего две вещи. Во-первых, смотришь на нее и, видя за ее спиной и всюду вокруг фотографии красавицы 1930–1950 годов, никак не можешь поскорбеть за уродства старости, ибо и сегодня глаза — сиятельные, ибо улыбка и вовсе та же, что в «Кубанских казаках»… Осанка, манеры — царственные. Во-вторых, поражает цельность личности. Актриса, да еще звезда-баловень! Это же капризное растение, где уж ей было набраться сил жить без успеха? Ладынина не снимается в кино уже полвека. Справляется сама — с памятью, капризами, забвением и славой «второй Любови Орловой». А встречу с нами начинала туго, заявляла: «Пока чаю не попьете, говорить не стану». Разговорилась — не остановить. Глаша прикована к камере, млеет от счастья. И Марина Алексеевна к Глаше сразу расположилась: а как же, инстинкт киноактрисы выбирает того, кто ее снимает, да? А кроме того, ладынинскую свинарку как звали? Глашей, вот в чем вопрос.

Она провожала нас до лифта. Обращаю внимание на идейно-эстетическое совпадение: узорный чугун лифта, размах и лепнина сталинской высотки — и несгибаемая стать героини того же времени. Просила не забывать, навещать и почти лукаво заинтриговала: «В другой раз припомню мои заграничные поездки — с Эйзенштейном и другими, а еще — о работе со Станиславским»… (Мы с Глашей сделали фильм «Кинозвезда между серпом и молотом» на основе этого интервью. В 2013 году его впервые показали на канале «Культура».)

И с того дня мы старались то звонками издалека, то визитами в дом исполнять просьбу Марины Ладыниной — не теряться из виду… Привозили ей то лекарства, то радио и плеер, чтобы она могла слушать диски. Незадолго до ее кончины я записал в дневник наш разговор по телефону: «…Друзей настоящих не бывает, а если бывают, то это чудо. Такой в моей жизни была великая певица Русланова… Она почему-то всегда хотела быть со мной… это было давно, и я была молодая… Так вот что я хотела сказать… встреча с вами мне напомнила такое чувство… У вас Галя — особенная… и в ней есть такая… оригинальность… Я надеюсь с ней как-то тет-а-тет побыть и поговорить… А с вами — это чудо, что мы увиделись, и что я услышала по вашему радио или как это называется, ну я вам очень благодарна… Я даже повеселела от вашего голоса… Желаю вам только здоровья. И знаете… иногда отсюда уезжают навсегда… но потом опять хотят вернуться… в эту странную Россию…».

Я ей рассказал о нашей работе, путешествиях и о мечте поставить пьесу Н. Эрдмана в театре Петра Фоменко… «Ах, так? Это хорошо. Конечно, я слышала о Фоменко. А Эрдман был у-у-у… Не было женщины, которая не была бы в него влюблена… И в его друга тоже… как же его… да, в Мишу Вольпина».

РАМТ. «Самоубийца»

Юрий Любимов боготворил Николая Эрдмана и мечтал поставить «Самоубийцу». В советское время он трижды принимался за пьесу, но ему не разрешали. В 1970 году, незадолго до смерти, Эрдман узнал, что «Самоубийцу» ставят на Западе: текст проник за границу и произвел там правильное впечатление. Я видел в руках Николая Робертовича первую афишу спектакля, премьера которого состоялась в Швеции, и понимал, что он счастлив.

«Самоубийцу» недаром называли «Ревизором» ХХ века. Пьеса актуальна потому, что от нас никуда, как выяснилось, не делась тема «человек и власть»: мы по-прежнему говорим о человеке под прессом идеологии и по-прежнему нуждаемся в сострадании. Если под окуляром искусства рассмотреть человека в государстве, его всегда жалко. И особенно в России. В СССР пытались людей слепить, как пельмени, чтобы «я» слилось в «мы». А в «Самоубийце» один из этих пельменей вдруг всплывает и говорит: я личность, я не хочу ни с кем воевать, делайте свои дела, но дайте мне жить по-своему! Он не революционер, он — мещанин, но его делает героем для своих личных нужд целая очередь «дрожащих тварей».

В 1964 году Эрдман читал пьесу в театре на Таганке. Как просто и невероятно смешно звучала в устах самого автора эта грустная комедия!.. Все были заворожены поэтической манерой чтения Эрдмана: ритмически ровно, без улыбки, а мы — рыдали от смеха.

Я мечтал поставить эту пьесу. Более того, мне даже казалось, что это какой-то мой долг перед памятью Николая Робертовича. Я работал над ней в США. В хорошем переводе оставался динамичный сюжет, и язык Эрдмана звучал афористично, но исчезала поэзия, терялась мелодика речи, и главное для меня все-таки было — поставить комедию в оригинале.

Когда я предложил пьесу в РАМТе, меня спрашивали: не устарела ли она, ведь это уже «антиквариат». Щепетильный руководитель РАМТа Алексей Бородин долго решался — брать или не брать «Самоубийцу» в репертуар. И убедил его в разговоре не я, а мой звукодиск, где я исполнил комедию Эрдмана, подражая его тону с легким заиканием. Этот диск, записанный у Владимира Воробьева в студии «Книга вслух», — моя гордость (позже я там же записал и «Мандат»).

Я уверен, что «Самоубийца» — это классика универсального воздействия. И не стареет, как и «Ревизор». Николаю Эрдману было 25 лет, когда на сцене театра Мейерхольда был поставлен его «Мандат». Эта постановка стала едва ли не самым большим событием того многоцветного театрального времени. Потом Эрдман написал «Самоубийцу». Пьесу одновременно взялись ставить и театр Мейерхольда, и театр Вахтангова, и МХАТ. Феноменальный случай, когда конфронтирующие школы соблазнились одним и тем же названием. Пьеса ощущалась как прорыв. И несмотря на явное идеологическое непопадание текста в тон режиму за него вступились в своих письмах к Сталину и Станиславский, и Горький. Но пьесу запретили. И через год Эрдмана арестовали и сослали в Сибирь: формально не за «Самоубийцу», а за басни.

Это хорошо, что в то же время, когда мы репетировали в РАМТе, в Москве играли «Самоубийцу» и в театре им. Пушкина, и в театре на Юго-Западе. Я принимал участие в работе Любимова над «Самоубийцей» на Таганке, но, мне кажется, спектакль в Молодежном театре не имел ничего общего с прежними постановками. И прежде всего потому, что мы сберегли поэтический ритм автора. Для меня внутренним камертоном звучало незабываемое чтение Николая Робертовича, а также слова критика Инны Соловьевой: «Полюбите ритм. Потому что эта пьеса — это ее ритм».

Эрдман без четкой звучности, без неспешной, ровной манеры произнесения, становится бытовым автором. А пьеса вскрывает отнюдь не бытовой ход событий, а абсурдную ситуацию, вырастающую из ночного желания героя самоутвердиться, разбудив жену — главного добытчика в семье — из-за ничтожной ливерной колбасы.И этот абсурд, вопреки примитивной завязке, рассказывается в поэтическом ключе.

В первом же диалоге отражается самое важное в жизни: я не хочу быть винтиком, частью толпы, потому что ощущаю себя особенным.

Репетиции в РАМТе — из самых счастливых в жизни. Мне очень повезло с артистами: Евгений Редько, игравший Аристарха, — мастер фантастического реализма, непредсказуемость его шарнирных телодвижений восхищала и пугала. Подсекальникова играл замечательный Алексей Розин. Теперь его ценят за роли в фильмах Звягинцева, а тогда Алеша был малоизвестным. Для меня важно, что Подсекальников — молодой человек. И Игорь Ильинский играл его молодым…

Художник Станислав Морозов на большой сцене Молодежного театра выстроил образ державного миропорядка, в котором затерялся частный человек Семен Семенович — этот Акакий Акакиевич ХХ века. Между ампирной облезлой колоннадой — коммуналка жилищных клеток. Вместо стен — всем знакомые веревки с белым нижним бельем и простынями. Этот контраст разыгрывался с пролога: на экране счастливые советские массы под счастливую музыку марша несут портрет одного на всех вождя, а на авансцену выскочили три клоуна Тик, Так и Костя, которые счастливы идти в ногу с огромной массой. Для всех героев Маша Данилова придумала костюмы, в которых отражался, но не имитировался, стиль 1920 годов. Не хотелось привязывать текст к реальному историческому времени ни в костюмах, ни в декорациях.

Занавес разъехался. Мир сузился. Свет сосредоточился на кровати, в которой спят супруги Подсекальниковы. Потом оживет под соседней простыней и кальсонами левая клетка коммуналки — комната Александра Петровича Калабушкина, и развернется сюжет превращения мелкого человечка Сени в фигуру Семена Семеновича Подсекальникова, обещающего застрелиться за идею, которой у него нет… Как говорит идеолог комедии Аристарх Доминикович: «В настоящее время люди, которые хотят умирать, не имеют идеи, а люди, которые имеют идею, не хотят умирать. С этим надо бороться. Теперь больше, чем когда бы то ни было, нам нужны идеологические покойники».

И запестреют на сцене лица тех, за кого обещает уйти из жизни неофит-«общественник» Подсекальников.

Николай Эрдман и его друг Михаил Булгаков лучше всех описали российского интеллигента (одновременно заслуживающего и жалости, и решительной насмешки). Суть, наверное, в том, что культурные люди долго протестовать не могут, хотя для творческой личности естественно быть в оппозиции по отношению к власти. Интеллектуальная элита бывает способна только на временные подвиги, на горячие собрания, подписи и все, что бурлило у нас во время перестройки. Но это всегда обречено на последующий добровольный откат и обслуживание нового хозяина страны.

В кульминации сюжета на обнаженной сцене встанет длинный стол «тайной вечери» готового к самоупотреблению героя и двенадцати дежурных апостолов застолья. Перед лицом смерти Подсекальников решается на поступок — звонок в Кремль.

В самом названии пьесы заявлен карнавальный парадокс: комедия «Самоубийца». Последняя сцена: у гроба Семен Семеныча толпится трепетная масса, кипят речи ораторов, и каждый истерически врет за свой интерес — для завтрашних СМИ: за интеллигенцию, за торговлю, за писателей, за любовь…

Во втором действии за головами сидящих за столом, а в финале — позади кладбища — большущее полотно, скрывающее тайну. И когда, к ужасу поминальной толпы и семьи, Подсекальников оживет, выскочит из гроба и объявит о своем желании есть и жить за себя самого, вбежит Виктор Викторович с запиской покончившего жизнь самоубийством никогда не появлявшегося на сцене героя — Феди Петунина: «Подсекальников прав. Жить не стоит». Комедия обнаружит трагическую изнанку. На онемевшую толпу спадет белое полотнище — саван. Он закроет героев, но обнажит гигантский фрагмент скульптуры «Рабочий и колхозница». Под лирическую музыку из балета «Светлый ручей» Д. Шостаковича из-под савана пытаются выбраться растерянные люди. Когда им удается — это уже наши современники, на глазах у них — черно-красные траурные повязки, те самые, что были на рукавах в сцене на кладбище. Я понимал, что это упрощение, указательный палец, но мне, как человеку из эпохи политического театра 1960-х, и в 2005 году хотелось этого.

Николай Эрдман: «В настоящее время, гражданин Подсекальников, то, что может подумать живой, может высказать только мертвый». «Я люблю, когда мне про меня поют, а нынче другие ерундой занимаются». «Но утритесь, товарищи, и смело шагайте вперед, в ногу с покойником!»

Спектакль «Самоубийца» шел с большим успехом шесть лет. Актеры и зрители его любили. И я любил тех и других…

60 лет Асисяю

Июль 2010 года. Вышли с Глашей из-под земли на станции метро Марн-ля-Вале, где рядом Диснейленд Парижа. Воздух звенит предчувствием радости. Бонжур, полунинцы-посланцы Тимур и Артем (Слава Шестой, так назвал сам себя превосходный Артем Жимолохов, он же Артем Жимо). Они везут нас в деревню Креси-ля-Шапель, на Желтую Мельницу (Le Мoulin Jaune) — французское место жительства Славы Полунина.

Мы говорим о Славином детище — Академии Дураков. В нее нельзя поступить ни по диплому, ни по блату, ни за взятку. Нельзя — и всё. Но когда нельзя, но очень хочется — тогда получается. «Всякому дураку известно…» — не годится, потому что «всякий» — это не Славин дурак, это просто глупец, придурок. Славины дураки — настоящие, это дураки — добряки, смельчаки-весельчаки. Элита! В Академии такие люди — одуреешь от имен: Ролан Быков и Александр Пушкин (посмертно), Гафт, Гребенщиков, Ширвиндт, Норштейн.

Подъезжаем к старым воротам. На подходе вздрагиваем: распахнулась солидная створка-окошко, там хитрая мордочка Асисяя: «Добро пожаловать, гости дорогие!» Открылось пространство Желтой Мельницы, и мы пожаловали. Пестрая масса детишек разных народов и возрастов с таинственным ожиданием уставилась на нас. Ярмольник с улыбкой Джоконды просит просунуть для фотографии мое лицо в отверстие щита-тантамарески. Я послушно просунул и получил в морду шлепок тортометания. Толпа дураков в восторге. Ярмольник, обсасывая пальцы, болтает слова почтения. Глаша — известная сладкоежка — бросилась к щиту и облизала морду мужа, не без аппетита. Тут же дали помыть личность и повели в терем чудес — на третий этаж. Нас определили для житья-бытья в бабушкину комнату — такую, которая будет сниться всю жизнь, изгоняя любую хандру. Бело-синее очарование всего-всего, от царственного ложа до кухни и унитаза. Даже ножки кровати и стульев в бело-голубых вязаных пинетках. А рядом — коляска с антикварным бело-голубым кружевным зонтиком. И посуда на полках тоже бело-голубая. Лифтом спускаемся из чертогов обалдения: мексиканская комната! А рядом веселая детская — целый городок с кроваткой-Месяцем! Внизу костюмерная!

Осматриваемся. Это не только водяная мельница и плотина. Это — поляна перед домом с деревянными скульптурами, привезенными с гастролей в Индии, и большой парк с разными игровыми площадками. Вокруг царственное множество сказочных «вдруг»: из кустов вылезают музыканты, в гамаке висят шуты гороховые и королевские: Андрюша Максимков с Викой! Наташа Табачникова — гений мысли Академии дураков — незаметно дирижирует происходящим! Маг и художник по свету Глеб Вениаминович Фильштинский — сын знаменитого режиссера и сам прославлен в работах с Д. Боровским, Э. Кочергиным. Он готовится к завтрашнему вечеру — сеансу его колдовства! А пока все опять бегут к воротам! Теперь мы в толпе зевак, потому что появилась новая жертва. В фотощите — физия Андрея Макаревича.

Утро на Мельнице. На поляне суматоха радостных чудаков, ярмарка, торговля бартером: ты — мне, я — тебе. Рыба, сельдь, сосиски, мясо, зелень, фрукты, водка, мед, чай-кофе. А фоном — музыка моего счастливого диска «Двенадцать месяцев танго». Голос Алики и мое подмурлыкивание! Цепочкой счастливцев идем вдоль реки по Саду чудес…

Потом — все в автобус, 26 человек отправляются в соседний городок Х века. Каменные дома-крепости и храм XII века! Улочки городка и пикник! Речь Славы: каждый из вас что-то сделал со мной в этой жизни, спасибо вам! Шампанское из Шампани, сыры, ветчина, виноград. Гид — академик-дурак-острослов Колбаскин. Я читаю шутки Эрдмана, Пригова, Иртеньева, Некрасова, Ходасевича.

Вернулись на Мельницу, закипела работа для вечера. Бурные переодевания черт знает во что! Ужин. 15 столов по 8 человек. Микрофон у Андрея Максимкова, стихи — чудесные, смешные, умные, грустные. Внучка Славы — Лена Мия — ухохотала своим серьезом. Бас — Дима Тихонов — из Женевской оперы (он же рок-певец Александр Ливер). Движемся вереницей над плотиной (игра света!). Спуск на воду шестидесяти корабликов и одного сердитого торта с шестьюдесятью свечками. Я должен сопровождать вдоль берега плывущие дары и Славу — задувалу. Полунин с грацией и со скоростью Чарли Чаплина протанцевал вброд, загасил все сразу, и я в микрофон на весь мир переадресовал ему стихи Северянина:

Потом пошли надувные куклы с артистами, спрятавшимися внутри. Огромные разноцветные шары, которые мирно колыхались в саду, словно добрые феи, и обменивались слухами о событиях — внезапно взлетели в небеса, в компанию к луне: это Слава каким-то движением иллюзиониста отпустил их на волю.

Под звуки музыки Глеб Фильштинский дирижирует световыми прострелами сквозь деревья. Падают длинные ночные тени. Вздыхают лапы больших елок. Томится одиночеством русалочья дева в лодочке на реке и роняет синих светлячков в воду. А на опасном краю запруды, с которой сбегает нервный водопад, босоногое откровение танца простушек-простаков. Точные расчеты в технологической базе, отрепетированность иллюзиона рождает поэзию грусти неминуемых расставаний, языческого фольклора и нежности, вышибающей слезу. Слава Полунин — мятежный дух свободы взрослых людей детского происхождения.

30 июля. Желтая Мельница. Утро. Каденция праздника. На общей кухне в саду мирно-заинтересованно собрались все свои: датчане, французы, испанцы, немцы, итальянцы и мы. Овсяная каша от главной хозяйки Тани (Латвия, Резекне). Макаревич и Ярмольник: водка с утра, как гарантия безопасности по дороге в сказку. А сказка — это предстоящее путешествие. Сначала пикник в соседней усадьбе привилегированного банщика РФ, который парил в Сочи на Красной Поляне таких людей, чьи имена не выдаст даже при пытках. Его не пытают, и сегодня он просто Володя, а с ним две милые дамы. Угощение — на Славу!

Вечер — это бродилка дураков. Сначала все бросились к яствам на четырех деревенских столах, которые украшены вязанками соломы. Столы быстро опустели. Виски по кругу. Витя-режиссер бьет в колокол — сбор всех. Цель: вперед в неизвестное по красной тропе! Пестрая дурацкая вереница в 50 с лишним человек пошла туда не знаю куда. Между нами — разбойники, охранники, музыканты, мимы и затейники. Идем сквозь дым, пар, банный чад — стоп, бочка с вином в кустах слева (справа — обрыв в реку, ужас). Угощают, сидя в бочке, две бороды. Проходим сквозь ветки, колючки, крапиву. Остановка. Скоростной принудительный грим для каждого, кто хочет идти вперед. Для желающих выдается дополнительное питание. Сквозь щель в пластике Ярмольник подкармливает и подпаивает каждого. Идем по концентрическим кругам, друг за другом, долго. Наша цель — центр, где в арбуз вставлены водка и закуска. На деревьях висят бутыли с соком, вниз горлом-соской.

На толстой ветке лежит красна дева и льет в подставленный бокал шампань. Длинная доска над пучиной вод. На конце — рюмка водки. Кто пройдет? Скульптор белых надувных великанов Макс из Канады рискнул — не дошел. Наш любимец Артем — Слава VI, и за ним кинорежиссер Володя Алеников — летят в пучину. Туда же — сопровождающий их Колбаскин. А на поле с пенечками идет медитация с дивной Алисой-пантомимиссой в центре.

Вышли к реке, а на реке — плот, а там три гения клоунады (Мадрид — Лондон — Барселона): потешная гитара, губные гармошки, ударные, шарики во рту, в гульфике и в воздухе — убойной силы виртуозы пения и улюлюканья, ухохотали. Огороженная площадка с яйцом-великаном, откуда выколупывается птенчик-пантомимистка. А всем свидетелям рождества, взирающим на чудо из-за ограды, выдают по леденцовому петушку на палочке. Площадка музыкантов. Тамара Сидорова взяла свою скрипку, Дима Тихонов захватил свой громогласный бас, и они заводят всех и беснуют музыкой и пением… Мы восторгаемся.

Под «Очи черные» мы с Глашей ретируемся в бабушкину комнату. Переодеваемся, чемодан в руки, а в чемодан — подарок от Лены со Славой: «Вень, Глаш, извините, что мы 10 августа не сможем быть в Берлине. Но вот вам от нас — заповедный коньяк 1940 года!» Объятия, благодарность, радость, чао! Поскольку голубь по-французски «пижон», я присваиваю Асисяю почетное звание «Пижон мира»! Главный завет, спасительный для человека в России, начертан на красной дорожке Желтой мельницы, по которой мы только что шли в никуда: «Не взрослейте! Это ловушка».