Хороших пианистов на свете очень много. Десятки, возможно, сотни тысяч.
Из них примерно два десятка человек способны собрать полный зал практически любого размера в любой стране и в любом городе, где такие залы есть: достаточно просто повесить афишу с именем и программой (причем программа сама по себе не особенно важна) — и билетов нет.
Таких аншлаговых концертов Григорий Соколов дает в сезон примерно от 70-ти до 80-ти, а играет он только в континентальной Европе: ни страны Азии, ни Америка в его гастрольную географию не входят, даже в Великобритании он по-прежнему не появляется из-за несогласия с британскими визовыми требованиями. И англичане на него за это по-прежнему слегка обижены.
С крупнейшей немецкой фирмой Deutsche Grammophon у этого артиста договоренность довольно необычная, но очень четкая:
на дисках выпускаются только живые концертные записи без какой-либо правки или монтажа и только те, которые он сам сочтет возможным опубликовать.
Его спрашивают и он говорит «да» или «нет», но при этом глубоко убежден, что лучшие концерты все равно всегда остаются незаписанными.
Именно таким образом и были собраны оба диска, вышедшие весной нынешнего года практически точно ко дню рождения пианиста, 18 апреля: звуковой — с концертов в Испании, Италии и Германии и полная видеозапись выступления в Турине в 2017 году, где игрались Моцарт и Бетховен.
Из программы гастрольного тура 2019–2020 гг. выбраны две тетради фортепианных пьес Брамса (ор. 118 и ор. 119) —тетрадь бетховенских багателей (т.е. «безделушек», или «пустячков», что, впрочем, никого не должно вводить в заблуждение) — бетховенская же ранняя соната и семь пьес на бис: их в каждом концерте этого пианиста всегда играется множество, и уйти со сцены после двух отделений, не сыграв третьего, ему практически никогда не удается.
Дарить такие записи — одно удовольствие: мало что еще так точно соответствует столь разным, даже противоположным ожиданиям, какие вообще бывают от исполнения классической музыки, чтобы сразу и статус, и легенда, и признание, и кристально чистая репутация, и изысканный вкус, и принципиальная позиция художника. Да, и качество, конечно же.
А принципиальная позиция — в случае с этим конкретным художником — как минимум в полном отказе от игры с любыми оркестрами
— да и вообще с любыми партнерами, только соло, потому что правильнее всего ни от кого не зависеть, причем во всех смыслах, и прежде всего в музыкальном.
А еще в том, что уже лет тридцать — с самого начала девяностых — Соколов ничего не записывает в студиях, считая, что осмысленное верное исполнение любой музыки возможно только от начала до конца в реальном времени — и ничего «склеить» из деталей не получится.
То есть тот путь, которым идет — или уже пришло — к совершенству большинство его коллег (вот как раз из тех примерно двух десятков пианистов, что собирают везде и всегда полные залы) — для него просто невозможен.
Но тем не менее, он перфекционист, каких мало, и интроверт, каких вообще практически не бывает среди концертирующих артистов в наши дни. Ни интервью, ни селфи, ни автограф-сессий — зато какая тишина в зале!
Такой тишины не бывает, если на сцену выходит «само обаяние», которое охотно и много залу улыбается и всячески с аудиторией контактирует — или «сама непосредственность», которая в этот зал буквально смотрится, как в зеркало: пути к завоеванию сердец, очень популярные у хороших пианистов, уверенно идущих к успеху.
Когда Соколов играет Бетховена или Брамса (да что угодно в принципе) — он к публике вовсе не обращается. Он ведет непрерывный и бесконечно интересный диалог ровно с одним собеседником: то ли сам с собой об авторе — то ли с автором о его тексте. В любом случае третий лишний — но внимание пианиста настолько поглощено этим общением, что практически любая аудитория моментально оказывается в него вовлечена и им увлечена, хотя сам человек за роялем ровным счетом ничего для этого не делает. Он просто играет, и ему хорошо. Хотя, если честно, не будь в зале микрофонов, было бы даже еще лучше — ведь как мы уже знаем, он верит, что лучшие концерты все равно всегда остаются незаписанными — и что совершенство на самом деле недостижимо, но никаких усилий, времени, терпения и труда не жаль, чтобы к нему еще хоть на шаг приблизиться.
Это действительно очень тонкая работа — то, как Григорий Липманович Соколов играет на рояле — и было бы привычно, но неправильно называть ее «ювелирной», потому что она гораздо труднее, чем работа любого ювелира — при всем, как говорится, уважении.
По сложности задач и точности их решения (если к тому же следить за руками) работа эта гораздо больше похожа на то, как оперирует идеальный хирург, — именно та уверенная быстрая сосредоточенность, которую дают в сумме десятки лет опыта плюс непрерывность практики, плюс безошибочное интуитивное чувство времени, особенно когда время измеряется не в секундах, а в ударах сердца.
А из этого сами собой получаются и невероятно разные тембры — звуковые краски, тени, оттенки и градации света, про которые много лет с неизменным восхищением пишут рецензенты концертов Соколова на многих языках — и филигранность, и нарративность, то есть умение сыграть тетрадь отдельных (но вместе созданных и вместе изданных) пьес именно как связное, непрерывное и непереводимое, но повествование — что собственно и происходит на глазах изумленной публики с теми самыми багателями Бетховена или такими, казалось бы, короткими и простыми «осенними» историями Брамса, про которые сам же Брамс и говорил, что писать так же красиво, как Моцарт, мы уже никогда не сможем — поэтому давайте попробуем писать хотя бы так же чисто.
Или с почти бесконечной цепочкой вариаций на бесконечно простую тему в последней части последней 32-й сонаты Бетховена на туринском концерте.
И еще — пожалуй, это тоже про принципиальную позицию художника. В отличие от очень многих своих коллег, Григорий Соколов вообще не относится к записям и любой фиксации музыкального исполнения как к «наследию», как к «нетленке» (есть в языке творческих работников такое несерьезное слово, обычно означающее как раз предельную серьезность) — как к тому, что «останется в истории». И это тоже очень слышно:
тут не игра «для вечности», все происходит именно сейчас и именно здесь, где собрался полный зал и нет билетов, а микрофоны — всего лишь допустимый компромисс, особый знак уважения к тем, кто в этот зал не попал.
В отличие от компромиссов недопустимых — вроде вынужденного сотрудничества с дирижерами, которые не умеют аккомпанировать и мешают играть, или пустых разговоров с журналистами — и поэтому оставшихся для него в прошлом.
Чтобы так все тонко настроить, как оно сейчас звучит, в том числе и на этих новых записях, нужна была еще и невероятная твердость характера и музыкантских убеждений. И та честность, которую Соколов вкладывает в свою любимую фразу: «всё, что я могу сказать, я говорю на своих концертах».
