Наталья Нечаева.
«Песни белых ворон».
Отрывок из повести.

Эта история произошла в твоем городе. Вернее, происходит сейчас. Именно в тот момент, когда ты читаешь эти строки.

Смартфон завозился и закряхтел..

— Янсанна, наших менты повязали. Спасать надо!

— Карен? Кто кого повязал? Почему язык заплетается?

— Рот заморозили, когда зашивали. Всех забрали, Янсанна. Катьку, Криську, Кирку. Костя только уйти успел. Меня сначала тоже. Зуб выбили, кровища хлынула

— Да что случилось-то?

— Сидели на набережной, пели СашБаша. Вдруг менты человек семь с автоматами. Киру за шиворот прямо по земле поволокли. Катька просит: не надо, что мы плохого сделали? Её вообще под мышку и в автозак. Кристинка сама пошла. Я тоже сам, чтоб гитару не разбили.

Кровища как хлынет изо всех дырок! В травму сдали. Оттуда отец забрал, завтра к матери в Лондон отправляет. Янсанна, ребят спасать надо.

— Так за что вас забрали? Не за песни же.

— Конкретно за песни.

— По какому вопросу? — лениво поинтересовался дежурный полисмен.

— Моих учеников по ошибке арестовали.

— У нас ошибок не бывает. Фамилии? А, эти. Задержаны.

— Понимаете, они отличники, на медали идут. И песни пели хорошие — поэта Башлачёва.

— Сегодня песни, завтра митинг, послезавтра бомбу соберут. Разберутся. Лучше учить надо, чтоб без эксцессов.

Вспомнилось.

Задание для кружковцев: каждый представляет поэта, о котором еще не говорили. Остальные пытаются этого поэта узнать по стихам. Примерно знала, что от кого услышит, троих угадала точно: Карен читал Самойлова, Катя — Хлебникова, Кристина — Гиппиус. Очередь Кирилла.

Но все впереди, а пока еще рано, И сердце в груди не нашло свою рану, Чтоб в исповеди быть с любовью на равных И дар русской речи беречь. Так значит жить и ловить это Слово упрямо, Душой не кривить перед каждою ямой, И гнать себя дальше—все прямо да прямо, Да прямо—в великую печь! Да что тебе стужа—гони свою душу…

Кто это? — зашептались ребята. Чьи стихи? — изумилась Яна. — Какой упругий сильный слог.

— Кирилл, чьи стихи? — Карен.

— Не узнаете? Янсанна, вы-то точно знаете.

Три пары глаз с надеждой смотрели на Яну. Яна — растеряно — на Кирилла: фиаско.

— Александр Башлачёв.

Башлачёв, Башлачёв. Яна лихорадочно прыгала по собственной памяти. Вроде, фамилия знакомая.

— Вообще-то он свои стихи поет, его слушать надо, хотите?

Сгрудились вокруг смартфона. Голос и гитара. Стихи. Колючие, с рваным цепким ритмом, неожиданные, невероятные.

Отпусти мне грехи! Я не помню молитв. Если хочешь—стихами грехи замолю, Но объясни—я люблю оттого, что болит, Или это болит, оттого, что люблю? И наша правда проста, но ей не хватит креста Из соломенной веры в «спаси-сохрани». Ведь святых на Руси—только знай выноси! В этом высшая мера. Скоси-схорони.

Стало жарко. И холодно. И тоскливо. И светло.

Вы снимали с дерева стружку. Мы пускали корни по-новой. Вы швыряли медну полушку Мимо нашей шапки терновой. А наши беды вам и не снились. Наши думы вам не икнулись. Вы б наверняка подавились. Мы же—ничего. Облизнулись…

Отчаянный голос под гитару рвал струны и душу, затягивая в манящую бездну смыслов. Их невозможно было постичь сходу, голос торопился, смыслы наслаивались один на другой, не давая продыху, хотелось остановить этот голос, чтобы войти в невероятную зовущую прозрачную чистую глубину текста.

Имя имен Да не отмоешься, если вся кровь да как с гуся беда и разбито корыто. Вместо икон станут Страшным судом— по себе—нас судить зеркала. Имя Имен вырвет с корнем все то, что до срока, до срока зарыто. В сито времен бросит боль да былинку, чтоб истиной к сроку взошла.

Ошеломленных, сбитых с ног, голос волок их по острым рваным камням ритма, вздергивал на кочки рифм, не давая опомниться, бросал по ухабам метафор.

Мы—выродки крыс. Мы—пасынки птиц. И каждый на треть—патрон. Лежи и смотри, как ядерный принц Несёт свою плеть на трон. Не плачь, не жалей… Кого нам жалеть? Ведь ты, как и я—сирота. Ну, что ты? Смелей! Нам нужно лететь… А ну от винта! Все от винта!

Долго оглушено молчали.

— Надо глазами почитать, — шепнула Кристина. — Я много слов не разобрала.

— Конечно, надо, — кивнул Кирилл. — Это же стихи.

Ту ночь Яна провела у компьютера: читала, слушала, смотрела, не пытаясь оценить слог, не отвлекаясь на анализ совершенства рифм и образов — знакомясь, познавая.

Бал на все времена! Ах, как сентиментально… Па-паук—ржавый крест спит в золе наших звезд. И мелодия вальса так документальна, Как обычный арест. Как банальный донос. Как бесплатные танцы на каждом допросе. Как татарин на вышке, рванувший затвор. Абсолютный вахтер—и Адольф, и Иосиф. Дюссельдорфский мясник да пскопской живодер. Полосатые ритмы с синкопой на пропуске. Блюзы газовых камер и свинги облав…

Она хорошо, очень хорошо знала поэзию, но никогда до и ни разу после не испытывала такой абсолютной опустошенности и такой захлестывающей наполненности стихами. Душу мне до дыр ты пропел… — это осталось.

Башлачёв стал темой следующего занятия ВРС. И второго, и третьего. Зацепил, нанизав души на свой острый отточенный крючок совершенства. Нет, других поэтов не забывали, но СашБаш стал главным.

Горюновка — улица крохотная, тупичок, можно сказать. Карен разгладил сгибы плотной бумаги, развернул. Крепкие синие буквы острым частоколом кололи глаза: СВОБОДУ АЛЕКСАНДРУ БАШЛАЧЁВУ!

Первой остановилась интеллигентная бабушка в вязаной шляпке.

— Извините, юноша, не могу припомнить, за что арестован ваш друг? Память подводит.

— Не те песни сочинял.

— По радио его передавали? Или по телевизору?

— Что тут, Вера Павловна, — подошел седовласый мужчина с длинным багетом подмышкой. — Митинг?

— Да вот, дружка у юноши арестовали, он за него агитирует.

— Агитировать на улице нельзя, — строго сказал багет. — Не положено. Протестовать надо дома.

Остановились еще пара-тройка человек, подтянулись любознательные с бульварных скамеек. Обсуждение перерастало в дискуссию: можно ли стоять с плакатом? У нас свобода слова. Правильно этих несогласных сажают. Россия всем гадам покажет. Только майдана нам не хватало! Если б союз не развалили, давно б при коммунизме жили. Во всем Ельцин виноват. Путин не лучше. Путин лучше, всех воров сажает. Сам вор. Парню денег дали, чтоб стоял. Почему пенсионерам не предлагают такую работу? За митинг по пятьсот рублей давали. За крестный ход — триста. А кто этот Башлачёв? Какая разница? Хорошего человека не посадят. Именно хороших и сажают. Молодым тяжело. Чего им тяжело, не война. А нам легче? Пахали, пахали, а напахали на хлеб без масла.

Карен не сводил глаз с полицейской двери, но оттуда никто не шел. Насытившиеся общением аборигены собрались было расходиться, но тут из подворотни вывернулись два парня с аккордеоном, явно облагороженные пивом.

— Ух ты, — присвистнул один, — туса в поддержку СашБаша. День памяти, что ли? — повернулся к другу. — Поддержим? — Растянул меха, пробежал перебором по клавишам и запел неожиданно сильным и звучным голосом.

Долго шли зноем и морозами. Все снесли и остались вольными. Жрали снег с кашею березовой И росли вровень с колокольнями… Если плач—не жалели соли мы. Если пир—сахарного пряника. Звонари черными мозолями Рвали нерв медного динамика. Что ж теперь ходим круг-да около На своем поле—как подпольщики? Если нам не отлили колокол, Значит, здесь—время колокольчиков.

Карен никогда не слышал такого СашБаша, даже не представлял, что он может быть таким. Получался вроде бы СашБаш, а вроде совсем и нет. Похожее ощущение уже испытывал однажды, когда услышал, как Ингви Мальмстин шарашит пятую симфонию Бетховена. Аккордеонист разбавил суровый надрывный авторский ритм залихватскими, почти плясовыми переливами, и оттого песня зазвучала бесшабашно, с какой-то отчаянной удалью, не перекрывающей, а подчеркивающей трагизм слов.

Прекратились разговоры, люди развернулись к музыкантам, стали в такт подергиваться и притопывать.

— Вот же оно, наше, народное! Молодцы, парни, — одобрил багет. — Не то что эти ваши шурум-бурум.

— Запрягай, поехали! — подхватила строчку дородная краснолицая тетка, по виду значительно моложе остальных, и пошла в откровенный пляс.

— Колокольчик под дугой, — пропела из совсем другой песни, но в такт аккордеону бабулька в шляпке и затрясла плечами.

Аккордеонист, узрев несомненный успех, старался вовсю. Последний куплет спел два раза с уханьем и аханьем: з-эх, время колокольчиков! Время колокольчиков! — радостно подхватывал хор.

— Как насчет вальса? — кокетливо поправила шляпку бабулька.

— Легко, — кивнул музыкант, отбился величавым перебором и доверительно-интимно запел:

Звенели бубенцы, и кони в жарком мыле Тачанку понесли навстречу целине. Тебя, мой бедный друг, в тот вечер ослепили Два чёрных фонаря под выбитым пенсне… Сегодня город твой стал праздничной открыткой Классический союз гвоздики и штыка Заштопаны тугой, суровой, красной ниткой Все бреши твоего гнилого сюртука.

Старушки мгновенно разбились по парам, краснолицая подхватила деда с багетом.

«Петербургская свадьба» звучала пронзительно грустно, почти ностальгически, но жесткое откровение слов нисколько не мешало, лишь подчеркивало удивительную гармонию серого дня, серых стариков, серую брусчатку под их тяжеловатыми ногами. Кружились в вальсе тощие авоськи и потертые ушедшим веком дамские сумочки, шептались с камнями растоптанные сапоги и ботинки, тяжело колыхались полы доисторических пальто.

—Стучит копытом сердце Петербурга, — вальс закончился.

Танцующие нехотя остановились, вопросительно глядя на аккордеон.

— Может, повеселее? — спросил музыкант. И не дожидаясь ответа, оглушил:

Не позволяй душе лениться. Лупи чертовку сгоряча. Душа обязана трудиться На производстве кирпича.

Песня взрезала воздух озорно, частушечно, и в то же время маршево-торжественно. Минорные морщины, навеянные вальсом, разгладились. С увлеченным восторгом толпа ловила знакомые слова, с радостью их повторяя:

Как славно выйти в чисто поле И крикнуть там: едрёна мать! Мы кузнецы. Чего же боле? Что можем мы еще сказать?

Как всегда бывает в толпе, заряженной хоровым единством, когда песня, вроде, кажется давно знакомой, но слова в памяти со временем стерлись, каждая узнанная строчка вызывала новый прилив радостного желания подпеть, показав, что голова-то еще ничего, еще помнит!

Мороз и солнце день чудесный для фрезеровочных работ!

— А говорят, молодежь наших песен не знает, — старушка в шляпке смотрела на музыканта почти с любовью, — все они знают, все умеют. Душа у народа одна, хоть молодой, хоть старый, а без песни никак.

Карен, совершенно забытый всеми, так и стоял в центре этого странного веселья, уже плохо понимая, что сам тут делает.