— Александр Павлович, давайте начнем разговор как воспитанные люди, с простых каких-то, повседневных вещей. Как вы живете? Что делаете?

— В основном мы с женой нарушаем правильный режим. Порой засыпаешь ночью часа в три-четыре, а то и в пять. И плохо спится. Но в конце концов выходит так, что это не мешает работе. Потому что сейчас у меня происходит самая главная работа, а жена моя Наташа, которая, по существу, — мой соавтор, она мне помогает. Помогает, по большому счету, отстраниться от печалей этого мира.

Мне в этом году в смысле творчества как-то повезло, потому что вышли две подборки моих стихов и должна выйти в ближайшее время главная поэма моей жизни. Я работал над ней шесть лет. Неприлично хвастаться и говорить: вот у меня тут есть нечто прекрасное, но есть одна вещь, которой похвастаться все-таки можно. Она, эта поэма, очень большая. Она длиннее, чем «Демон» Михаила Юрьевича Лермонтова.

— А название-то есть у вашей поэмы?

— Да. Она называется «Метаморфозы в Сиракузах».

— Вон оно как. И что у вас там в Сиракузах?

— Знаете, как сказал один мой друг, прочитав эту вещь, это, собственно, о судьбе поэта в вечности.

— А поэт имеется в виду абстрактный, типа Лермонтова, или какой-то конкретный? Кто герой?

— Ну, наверное, герой — автор. Или его альтер эго.

— Как-то мы быстро, Александр Павлович, перешли от повседневности к вечности. Я не поэт, у меня так скоро не получается. Давайте вернемся в ваше обычное утро. Что это за утро?

— Утром мы завтракаем в девять часов. Сегодня был омлет, и Наташа приготовила очень вкусную шарлотку. После завтрака мы садимся за работу над смешной книгой, где собраны все мои шутки, иронические стихи и так далее. Книга эта будет издана — если удастся ее, конечно, издать — она будет издана под псевдонимом. Там будет фигурировать другой как бы человек, мой Козьма Прутков, но я не буду открывать его имени.

— Не открывайте, Александр Павлович. Вы лучше откройте мысли, с которыми садитесь за работу. Что приходит вам в последнее время на ум, когда вы начинаете свой новый день?

— В последнее время мою голову занимает странная такая вещь. Это то, что я нашел в интернете о Конан Дойле. Половину этой находки я знал и сам — он занимался спиритизмом, и огромная часть его трудов посвящена была всяким метафизическим вещам. Но я не знал, что он пообещал своим друзьям после смерти вернуться и сообщить, что «там». Мало того, он выполнил свое обещание. Может, это все фейк и выдумки, но как бы то ни было меня очень заинтересовало, что именно он сказал о том, что «там». Главная идея того, что «там» существует, — это всеобщее братство. Крупными буквами. ВСЕОБЩЕЕ БРАТСТВО. Это то, чего здесь у нас никак не получается. Почему бы об этом не подумать утром?

Но вообще я по уши поглощен этой своей новой юмористической книгой. Я вам приоткрою один из ее разделов. Там мой герой, памятуя о том, что в двадцатые годы советская власть за бесценок продала на Запад замечательные шедевры культуры и искусства, приезжает в Лондон и попадает в одну из библиотек. Там он обнаруживает произведения русских классиков, которые — о ужас! — переведены на чужой язык. Естественно, как честный человек он начинает их переводить обратно на русский.

Ну а вообще работа над этой книгой — это в основном работа над старыми моими тетрадями, в которых находятся имевшие когда-то место стихи. Мы с Наташей отбираем вещи, которые никогда не были опубликованы и ведем о них творческие споры, вплоть до рукопашной борьбы.

— Александр Павлович, ну вот ваш герой обнаруживает произведения русских классиков в Лондоне на чуждом языке, а про вас я читал, что со стихами вы встретились под столом у своей бабушки, к которой ученики приходили заниматься литературой. Якобы вы были ребенком, который под этим столом выучил стихи Лермонтова на смерть поэта Пушкина и, собственно, все остальное… Вы тогда решили писать стихи?

— Знаете, это была любимая моя бабушка. По семейным обстоятельствам так случилось, что в младенческом возрасте я жил у нее в славном городе Изюме под Харьковом у реки Северский Донец и горы Кременец. Бабушка, кстати, мне рассказывала, что там проходил шлях, по которому на Кавказ ездили Пушкин и Лермонтов. Бабушка была преподавательницей русской литературы, человеком, очень хорошо образованным. Она преподавала сорок лет, но в то время уже нет. Она тогда подрабатывала репетитором, к ней приходили ученики, и вот это мое сидение под столом во время их занятий, оно очень много мне дало.

Мне с тех пор кажется, что хорошие стихи, они от Бога. Они диктуются оттуда, свыше. Ну невозможно себе представить, например, как человек может сам написать оду о Господе «Бог» так, как это сделал Державин. Человеческий разум на такое не способен, это послание свыше. Мне тоже кажется, что пара стихов удачных были мне продиктованы.

— Вам?

— Мне.

— Это вам с детства досталась такая диктовка? Вы вообще помните самый первый свой опыт стихосложения?

— Бабушку звали Баба Юля. Мне было четыре года. Стих был такой. Бабаюлечкин живот — настоящий бегемот. Но там была еще история такая. Вместе с бабушкой жила замечательная моя тетка, сестра отца, она тоже была моей воспитательницей. Она была удивительным человеком, преисполненным невероятной любви к этому миру и к людям. Она эту любовь очень легко отдавала. Вот она когда куда-то уходила, я ее спрашивал: «Тетя Галя, ты куда уходишь?» А она отвечала: «По делам Египта». Это наводило меня на размышления.

К чему я это говорю? Тетя Галя вела мою тетрадочку. Она записывала туда мои первые стихи. Потом, когда я стал уже зрелым человеком, я ее спрашивал: «А вот скажи, когда я писал лучше — тогда или сейчас?» Она мне говорила: «Ну конечно тогда». Она даже мне сказала одну строчку. Она была такая: и воздух свеж, и ярок над тобою. Больше ничего о моем лучшем творчестве неизвестно, потому что в Изюм пришли немцы и ни от дома, ни от тетрадочки ничего не осталось.

— Но остались послания свыше. Вы мне скажите, Александр Павлович, не страшно их оттуда получать?

— Вы знаете, это прекрасно. Вот мои друзья по мультипликации

А я им говорил: «Я, дорогие мои, очень вас уважаю, но я с вами не согласен». Вдохновение — это восторг. Это ощущение невероятного счастья. Это сильнее, я извиняюсь, чем оргазм. Это что-то абсолютно невероятное. И прекрасно, если вы это испытываете. И жаль, когда это уходит, так же как и полеты во сне.

— Вернемся к вашему сегодняшнему дню. Вот вы после завтрака работаете с женой над смешной книгой. А потом, видимо, у вас обед. Что у вас обычно на обед?

— Что Бог пошлет.

— Даже обед вам Бог посылает, надо же. Обзавидуешься. Что же после обеда?

— После этого к вечеру мы часто смотрим фильмы, спорим. Но не о том, есть Бог или нет, и не о том, надо ли носить маску во время пандемии. Нам тут важна не тема, не нахождение истины, а сама по себе этика спора. Способ прихода к согласию. И именно этот способ делает нас такими счастливыми.

— Вот что я хотел еще спросить. Я, например, уверен, что все песни — про любовь, все картины — про смерть. А вот стихи. О чем они?

— Вот на этот вопрос лучше ответить стихами. Причем своими. Я прочту.

Виновато шепнешь: «Я чуть-чуть», Тут же в кресле уснешь под часами. В одиночку проделанный путь Не увидишь моими глазами. Трех таинственных света снопов, Бьющих ввысь над чернеющим лесом, И моих однозвучных шагов Не услышишь скрипучую мессу. Здесь от гравия снег побурел, Тень от сосен легла на дорогу, Я, наверно, любить не умел, Вечно путал любовь и тревогу.

Это стихи, посвященные Наташе.

— Александр Павлович, вот вы же 1933 года рождения. Вам сейчас, получается, сколько? 87 лет. Огромная жизнь. Скажите между нами: хорошо ли жить долго?

— Я вам скажу, что, с одной стороны, грех пенять на Бога, и я не хочу этого делать. Но с другой стороны — проблем много. И первая проблема — это потеря близких (12 апреля 2020 года на 62-м году жизни умер сын Александра Павловича Тимофеевского, публицист, кинокритик, столичный интеллектуал Александр (Шура) Тимофеевский. — НГ). Это очень грустно. И перенести это очень сложно. Вторая проблема — это деменция. Слово, которое на русский язык переводится как «маразм». Нужно четко осознавать это слово и ежедневно бороться с ним. Обложиться словарями, книгами, всем что есть. Потеря слов для человека, у которого профессия — работа со словом, это большая беда.

А в остальном все прекрасно.

— Включая коронавирус?

— У меня на этот счет есть вот такая, совершенно детская мысль. Я думаю, что настоящий коронавирус — это мы сами. Люди. Природа и богиня Гея, которая олицетворяет собой Землю, они уже не могли больше вынести того безобразия, которое мы тут творим. В плане экологии в первую очередь. Мы все топчем, уничтожаем, мы безжалостны. Вот природа и не выдержала. Повторюсь: мысль детская, но она меня не оставляет.

— Так,а что плохого в детских мыслях? Я так понимаю, вы многое в своей жизни посвятили именно этим мыслям, у вас огромное количество детских стихов.

— У меня, кстати, не так давно вышла книга детских стихов, которой я очень дорожу. Сейчас я прочту оттуда кусочек. Дело в том, что года два или три назад я впервые получил заказ — у меня никогда не было заказа. И вот мне предложили написать сказку «12 месяцев». Я вначале решил, что этого не может быть, потому что этого не может быть никогда. Я Самуила Яковлевича Маршака очень люблю и соревноваться с ним было бы странно. Но с другой стороны, к поручениям я привык относиться добросовестно. Так что я окунулся в работу Александра Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу». Стал читать и обалдел. Книга оказалась прекрасной. И я тоже решил написать гимн русской природе. Вот фрагмент:

Зима то едет на гнедой кобыле, Мороз и стужа землю запирают, То обернется волчьей стаей И оставляет страшные следы. То как кузнец мостит мосты Без топора, без клиньев и подклиньев И сваривает реки и озера. Зима трясется на гнедой кобыле За ней ветра и вьюги, и метели Вдруг так завоют, что душа уходит в пятки. Но наступает и такое время, Что в зимний лес приходит тишина. И тишиной кромешной оглушают Тогда березы, елочки и сосны. Стоят в ночи как в брачный час невесты И каждая — в серебряной фате.

— А помимо поэтических воззрений славян на природу есть у вас в жизни собственные открытия, которыми вы особенно дорожите?

— Все-таки самое главное в моей жизни — это стихи. Поэтому я считаю откровением вот эту мою большую работу «Метаморфозы в Сиракузах», о которой я уже говорил. Но, как вы знаете, и художник, и поэт может всегда ошибиться.

— Так, может, сама по себе возможность ошибки — и есть откровение?

— Так получилось, что я работал долго в мультипликации и знаю, например, Юрия Борисовича Норштейна с двадцати лет. И вот, работая однажды над «Сказкой сказок», он завопил: «Я ничего не могу!!! У меня ничего не получается!» Я считаю его гением.

— А себя вы считаете кем, Александр Павлович?

— Я думаю, я счастливый человек. Этому меня научил мой друг. Однажды с ним случилось большое несчастье. От него ушла любимая женщина. Он потерял весь мир, в котором существовал. И я подумал, что мне надо прийти к нему. И я приехал к нему ночью. Спасать. Я ему говорю: «Слушай. Чем я могу тебе помочь? Я так тебя люблю. Что я могу для тебя сделать? Я думаю, тебе очень плохо сейчас». Он говорит: «Ты что?! Из миллиарда миллиардов возможностей я появился на свет. И я оказался человеком.

Вот это и есть счастье. И я всегда следую тому, что он сказал.

— В вашей знаменитой песне крокодила Гены поется, что прохожим никогда не ясно, почему вы веселый такой. Вы такой веселый поэтому, из-за счастья?

— Михаил Аркадьевич Светлов говорил по этому поводу так: «А ничего специального не надо, все и так смешно».