«По наивности мне казалось, что я кого-то разбужу (декабристов, Герцена, народовольцев). Оставалось завести будильник. У меня возник план своей операции «Трест», не очень честный, но не очень глупый: распространить листовки покруче публично, во Дворце съездов или в другом театре в праздничные дни от имени организации Сопротивления, якобы массовой; дать себя арестовать; на следствии, никого конкретно не называя, рассказать, что есть массовая организация Сопротивления, борющаяся против строя, и что скоро она перейдет к терактам; испугать (sic!) этим чекистов, бросить им в лицо обвинения от имени трех поколений, ими уничтоженных, обличить режим на открытом (святая простота!) суде, добиться приговора к расстрелу, вдохнуть надежду в души людей, умереть по высшей категории, как мой любимый Овод, — а потом вместо вымышленной организации создадутся настоящие, пойдут, как маслята: людям станет стыдно, что они молчат, и все поднимутся. План совершенно не учитывал реальную действительность, а так был всем хорош» (из книги «Над пропастью во лжи»). «Идея с театром родилась у меня в тот вечер, когда в Театре оперетты из какой-то ложи или с балкона к нам в партер упала программка. Весь мой угол поднял головы, глаза у некоторых жадно заблестели, а один зритель даже сказал вполголоса: «А если бы это было что-то другое?» Я поняла, что люди чего-то такого ждут. Театр — идеальный вариант, можно бросить сразу много листовок, никто не успеет остановить, и разлетятся они тоже идеально. Решение было принято, день был выбран: 5 декабря, День Конституции. Наибольший эффект обещал Дворец съездов, там огромный зал и в праздничный день дадут что-нибудь идейное. Оставалось придумать текст. Для одних листовок он был написан в прозе (преступления партии, прелести демократии, задачи Сопротивления, необходимость вооруженной борьбы с коммунизмом, который есть фашизм, приглашение вступать в группы Сопротивления). Подписана эта прелесть была «Московская группа Сопротивления». Текст был достаточно горький, шла речь и о Венгрии, и о Чехословакии. Он был несколько патетичен (в меру), но не был смешон. Отчаяние отучает от пошлого оптимизма, но все-таки уверенность в победе над советским «общественным и государственным» строем там была выражена. Очень удобно бросать листовки вниз — они хорошо разлетаются. Партер их хватает жадно и прячет за пазухи. У меня было 128 листовок, им обратно вернули только 42 экземпляра. Все остальное граждане припрятали. Опера «Октябрь» — не лучший вариант, но символика. Конечно, надо было тренироваться. Я долго на стульях тренировалась разбрасывать веером. Чтобы они не пачкой упали, а разлетелись. Я специально все сделала до начала представления. Чтобы потом люди могли спокойно смотреть действо. Как раз до начала спектакля, когда все уже из буфета пришли, но спектакль еще не начался». «Если бы я в 19 лет знала, что все напрасно, скорее всего я бы устроила на площади самосожжение (а удачных было мало, кончались они теми же арестами и спецтюрьмами), но бороться бы не смогла. На первых порах неведение благословенно. Теперь я знаю все, но теперь я могу с этим жить в ожидании того счастливого дня, когда наконец-то вызову у своих антагонистов такое раздражение, что мне удастся с этим — и от этого — умереть. Но тогда я не поверила своим мудрым преподавателям, и слава богу».

«Был майор в 108-м отделении. У него отец погиб в 37-м, и он затаил не очень хорошие чувства по отношению к власти. <…> Вот нам он однажды сделал комплимент, сказав, какие там 15 суток — я вас так уважаю, что я бы вас сразу расстрелял. И четко выдвинул шкалу, которая и на сегодня годится: если вы выведете на улицы 100 000 человек, я прикажу моим людям стоять почтительно в оцеплении и ни во что не вмешиваться. Если вы выведете от 300 до 500 тысяч, я запру отделение изнутри, и мы все будем сидеть, и никто на улицу не выйдет. А если вы миллион выведете, тогда я сниму мундир и сам с вами пойду».

«Вдруг следователи, предварительно накрыв нас с Игорем Царьковым с листовками, говорят — садитесь и пишите: вы больше никогда не будете заниматься антигосударственной деятельностью, а мы закроем дело, изменим меру пресечения. Это означало провокацию. Я сажусь и пишу, что, во-первых, продолжу антисоветскую деятельность, во-вторых, ни в чем не раскаиваюсь, в-третьих (я была настолько испугана), что даже в некоторых случаях считаю легитимными акты террора по отношению к товарищам из Политбюро, из ЦК КПСС. Я просто не знала, что еще такое написать, чтобы меня не выпускали... Они все прочитали... И ушли. Потом они приходят, часа через два, зеленые. И говорят, ничего не понимаем, велели все равно освобождать... Я сказала, что не пойду, потребовала копию со всех протоколов допросов, и мне ее вручили. Меня они вытолкали буквально. Я оказалась во дворике Лефортовской тюрьмы и стала ждать Царькова. А его они бедного добивали тем, что, смотрите, Новодворская на улице мерзнет, вас ждет... Я в этот момент намыливалась, куда идти топиться. Но слава богу, догадалась позвонить Ларисе Богораз, и она сказала, что топиться не надо, что Горбачев велел закрыть все дела по 70-й, против женщин и примкнувшего к ним Царькова…»