Он бродил по Парижу, и в ушах его звучала шарманка, которую он услышал, проходя мимо открытой двери кафе. Одного из бесчисленных парижских кафе, где, может быть, когда-то Хемингуэй, сидя за столиком, писал в блокнот сильные фразы, или помешивала ложечкой кофе Вирджиния Вулф, или внезапно трезвый Джим Моррисон тихо склонял голову к своей рыжей подружке Памеле в свете, тишине и благодати парижского дня.

Как выразить все это? Как выразить одиночество в оживлённом городе, и шелест парижских бульваров, и всхлипы автомобильных гудков, и ночной блеск Сены, и медленный взгляд девушки на набережной — девушки, имени которой ты никогда не узнаешь, но которую запомнишься навсегда. Так возникала в его сознании мелодия гитары, в которую вплывал звук парижского аккордеона, который он тоже однажды слышал на набережной.

Расхожие и затертые слова C’est la vie в этой вещи Грега Лейка вдруг сбрасывали с себя пыль и возвращались к своему первоначальному смыслу. Такова жизнь. Такова жизнь, в которой ты живешь, чтобы увидеть облака, полюбить, сыграть музыку и умереть. Такова жизни, в которой есть что-то невыразимое, что не скажешь словами, а только звуком. Поэтому эта вещь, начавшись с мимолетного звука шарманки на парижской улице и с расхожего выражения на французском, расширялась до всего, что есть в мире, и стала вещью о жизни, о ее течении и волнении, о ее свете и печали.

ELP были группой, возводящей величественные соборы звука, эти соборы вырастали на наших глазах в сияющем дыхании органа, они протыкали первое небо шпилями и уходили во второе небо в рёве клавишных, который мастерски создавал Кит Эмерсон, они ширились и высились в неустанном громе барабанов Карла Палмера, эти величественные, обширные, растущие соборы, под крышами которых жили люди, тени и химеры. Какие шум и ярость они создавали, когда в экстазе творили звук под грохот мортир, поставленных на сцене фестиваля острова Уайт. И вдруг остановка в неустанном движении и величайшем шуме творения — и тогда в луче света, в чёрном воздухе ночи, на фоне циклопических гор замолкшей аппаратуры, появлялся Грег Лейк с простенькой гитарой в руках и говорил C’est la vie.

И снова видением и фантомом из прошлого появлялся тот давний Париж, по которому одинокий музыкант бродил часами, слушая шум города и надтреснутое пение шарманки.

На сцене какого угодно города все равно какой страны возникал звук парижского аккордеона в руках Кита Эмерсона, который на несколько минут забывал величие своих многочисленных клавиатур и баховских партитур и перевоплощался в безымянного уличного музыканта, чья немудреная мелодия вдруг заставляет нас остановиться.

И ещё. Один читатель/слушатель/зритель упрекнул нас в том, что мы даём тут старую музыку. Дорогой друг, нет никакой старой и новой музыки, есть просто музыка, и если она звучит сегодня, то она принадлежит сегодняшнего дню. И неважно, когда она сочинена и впервые сыграна, а важно, что она сейчас, в это мгновенье, входит в нашу душу и даёт нам счастье. Такова жизнь.