Прежде всего, людоеды сегодня в моде. С конца 1980-х гг. пожиратели людей — каннибалы и кровососы-вампиры — стали героями популярной культуры, а фильмы в жанре зомби-апокалипсиса не сходят с экранов со времен «Ночи живых мертвецов» Джорджа Ромеро (1968). До недавнего времени, однако, каннибалы и вампиры вызывали однозначное отвращение и казались вызовом культуре и цивилизации. Так повелось со времен английского готического романа. Напротив, сегодня чудовища, питающиеся людьми, стали всеобщими любимцами: «Вот бы мне стать вампиром!», тоскуют подростки на вампирских сайтах. Их восхищению не мешает то, что «вампиры питаются людьми»: «Это естественная часть пищевой цепочки», как заявляет неотразимый вампир Дэймон из «Дневников вампира». Каннибализму как семейной традиции посвящены романы и кинофильмы, например, «Деревня каннибалов» Игоря Шрама (2019) или «Мы такие, какие есть» (Джим Микли, 2013).

Даже лучше, чем литература или кино, об интересе к каннибализму свидетельствуют компьютерные игры, где игроку предлагается стать виртуальным каннибалом. Например, в симуляторе выживания SunlessSea игрок должен съесть свою команду, а в постапокалиптической игре NeoScavenger игрок должен убивать людей и пожирать их, чтобы выжить.

Приведу лишь несколько примеров.

Точную копию расчлененного женского трупа и голов мертвых младенцев можно приобрести в коллекции английского шоколада ручной работы — все, как сказано на сайте, «стопроцентно съедобно». Не только иностранцы являются поклонниками такого рода кондитерского искусства: вот ролик из фэйсбука, где российские школьники уплетают торт — точную копию мумии Ленина из Мавзолея.

Другой популярный мем: «Что сказать, если вам дают подержать младенца? — Спасибо, я вегетарианец!»

Вода «Жидкая смерть», недавно ставшая хитом продаж, выглядит удачным дополнением к такому меню.

Гастрономия — не единственный способ показать, что тело человека, как и туша животного, может быть утилизировано. Взять, к примеру, моду или прикладное искусство. Можно украсить череп алмазами, скроить флаг из человеческой кожи или изготовить драгоценности из праха кремированных родственников. Идея «пищевого подхода к смерти», то есть переработки человеческих останков на корм ради «продолжения жизни в экологическом сообществе», или превращение трупов в компост дополняют картину (этот последний сюжет, кстати, был использованный в телесериале «Ганнибал»). На демонстрациях протеста защитники прав животных, завернутые в полиэтиленовые расфасовки и политые алой «кровью», заявляют, что животных нельзя есть так же, как и людей. Но размывание грани между человеком и животным имеет и другой смысл:

В гуманитарных науках к каннибализму принято относиться с пониманием. Поскольку историкам и антропологам не к лицу повторять то, что говорили, например, конкистадоры про жертвоприношения и каннибализм ацтеков, они рассуждают о значении каннибализма и человеческих жертвоприношений как «Важного культурного обряда», «космологически значимого ритуала». А когда речь идет о «ритуале», имеющем сакральный смысл, критические суждения неуместны: кто скажет слово против свободы вероисповедания? И если участие в трапезе каннибалов может обернуться неприятностями для журналиста-антрополога, сделавшего репортаж о том, как он пробует человеческий мозг, то в основном потому, что он мог создать неверное представление об индуизме.

Поедание плаценты историком, автором книги «Каннибализм: совершенно естественная история», приправляется тезисом, что каннибализм был и остается нормой западного общества. Как уже догадался проницательный читатель Жака Деррида, особенно знакомый с его интервью «Хорошо покушать» и позднейшими работами, пафос исследований каннибализма состоит примерно в следующем:

На мой взгляд, эти примеры показывают, что наши представления о человеке и о том, что можно делать с его телом и его останками, резко изменились, причем не только со времен пира Фиеста и «Антигоны», но и за последние несколько десятилетий.

Секрет популярности монстров — в сдвигах, происходящих в нашей системе ценностей. Образы «охотников на людей» — серийных убийц, каннибалов, вампиров и пожирающих человеческий мозг зомби — низводят человека до уровня дичи и пищи. Предположительно, это и доставляет удовольствие публике. Иначе чем объяснить, например, что из несимпатичного, хотя и обладающего извращенным шармом старичка в исполнении Энтони Хопкинса в фильме «Молчание ягнят» (1992), маньяк-людоед Ганнибал Лектер к 2013 году перевоплотился в цветущего голливудского сердцееда Мадса Миккельсена в телесериале «Ганнибал»?

Большой ценитель изящных искусств и тонких вин, этот людоед уже не противостоит культуре и цивилизации, но выступает в качестве ее самого утонченного выражения. Не тем ли эти монстры пленяют публику, что они ставят под вопрос нерушимость запрета на поедание людей и расшатывают еще одно табу?

Культурный релятивизм в свое время сыграл огромную освободительную роль, интеллектуальную и политическую. Но примененный к монстрам, он ведет к идее о том, что людоед — это «Другой», которого мы обязаны уважать, а поведение его пытаться понять изнутри, в его собственной̆ системе ценностей. Поэтому теперь, следуя за фильмами «Новая эра Z»(Коль МакКарти, 2016) и«Я — легенда»(Фрэнсис Лоуренс, 2007) некоторые критики ставят вопрос о том, что питающиеся человечиной мутанты, как и люди, тоже должны иметь «врожденные права». Иными словами, если уж некоторым — пусть воображаемым — существам без каннибализма не обойтись, то с этим тоже надо считаться. На фоне борьбы Питера Зингера, Паолы Кавалери и Тома Ригана за права человекообразных обезьян вопрос о праве на каннибализм перестает казаться таким уж эксцентричным.

Зачарованность каннибализмом (и виртуальным насилием в целом) — это, на мой взгляд, результат превращения антигуманизма в товар на рынке развлечений, о чем я пишу в своей книге «Занимательная смерть. Развлечения эпохи постгуманизма» (НЛО, 2020). Под антигуманизмом я понимаю философские и эстетические идеи, направленные на отрицание уникальной ценности человеческой жизни и культуры. Критика гуманизма и антропоцентризма характерная, в частности, для Французской теории, постгуманизма, трансгуманизма, борцов за права животных и радикальных экологов, была начиная с 1990-х годов освоена популярной культурой. Симптоматично и возникновение понятия «антропоцен», предполагающего взгляд на человеческую цивилизацию как на преимущественно негативное с экологической точки зрения явление. К 2000-м годам антигуманизм шагнул из научных теорий и виртуальной реальности в жизнь, породив массу новых социальных практик, от «черного туризма» по местам знаменитых убийств и преступлений против человечности до журналов мод, украшающих свои обложки «умерщвленными» топ-моделями.

Кризис гуманизма, который переживает современная культура, имеет важное политическое измерение. Несмотря на все попытки дискредитировать это понятие, гуманизм остается основой современной демократии и концепции прав человека. Перефразируя Черчилля, гуманизм — «наихудшая форма идеологии, если не считать всех остальных». В эпоху роста правого популизма мода на виртуальное насилие и монстров-убийц ставит под вопрос базовые демократические принципы: права личности и ценность человеческой жизни.

Показательно, что теоретики постгуманизма, профессионально клеймящие гуманизм как идеологию «насилия и порабощения», а права человека как «фальшивку», вынуждены смягчать свою позицию, когда им задают вопрос, нужны ли сегодня права человека в трамповской Америке. Думается, что проблема прав человека стоит в России никак не менее остро, чем в США.

В Америке вампиры, зомби и серийные убийцы чаще всего рассматриваются как протест против капиталистического общества. Поэтому критика виртуального насилия обычно маркируется как «атака справа». Кончено, она может быть таковой — но вовсе не обязательно: в этой статье и в своей книге я формулирую либеральную позицию.

В России тоже есть свои ультралевые, вполне сходные с американскими, и для них критика популярной культуры — особенно западной — пробуждает воспоминания о ханжеской советской идеологии или кажется примитивной поповщиной. С другой стороны, надевая маску защитников «традиционных ценностей», отечественные консерваторы и православные фанатики гневно осуждают «западную поп-культуру» с ее «культом насилия» и «бездуховностью» и делают вид, что выступают в защиту прав личности. Такие попытки прибрать к рукам эту важную составляющую либерального дискурса типичны для политического постмодернизма, которым умело пользуется полицейский режим, прикидывающийся демократией.

Напротив, удивительно, что в российском обществе с его кровавой историей и стремительно растущим числом политзаключенных критика антигуманизма, скомпрометированная и правыми, и ультра-левыми, отдана на откуп «экспертам» Минкульта.

В «Искусстве легких касаний» читатель только по примятой траве может догадаться об имевшем место человеческом жертвоприношении — как и в других своих произведениях, Пелевин, критик современной культуры, доводит до логического предела популярные тренды, обнажая их суть своей иронией. Метафора, заложенная в композицию романа, раскрывается в последней новелле «Столыпин». Постсоветское общество предстает в ней в трех ипостасях зоны: этапный вагон, лагерь, бандитский общак. Одичание социума, распад культуры и деградация языка оказываются оборотной стороной антигуманизма. Остается только надеется, что это — не окончательный диагноз нашего времени.

Дина Хапаева, специально для «Новой»