Глава 4

Чаепития в пабе и рассуждения общего характера, это, конечно же, приятно — но имеется и скучная методичная работа, ее тоже надлежит выполнить.

Протокол допросов взялся вести Лестрейд, в присутствии корифеев не претендовавший на большее. Отговорился он просто:

— Мы в Скотленд Ярде, — сказал инспектор с хищной улыбкой, — такие методы дознания применяем, что академикам может не понравиться.

Мегре и Холмс условились о порядке ведения следствия. Холмс должен допросить философа-экзистенциалиста Бенджамена Розенталя, беглеца из Третьего рейха, а потом наступит черед и Сильвио Маркони, специалиста по Данте. Мегре же будет беседовать с русским медиевистом Эндрю Вытоптовым и с позитивистом Хьюго Бэрримором. Разумеется, и речи быть не могло о том, чтобы Бэрримора допрашивал Холмс: история с чайником вряд ли забудется так скоро — позитивист передвигался прихрамывая, а в присутствии Холмса хромота его показательно усиливалась.

Допросы Анны Малокарис и Лауры Маркони сыщики решили провести сообща. Полковника НКВД Курбатского, специалиста по любовной лирике Байрона, решено было допрашивать вчетвером — с участием Лестрейда и майора Кингстона. Что же касается допроса самого майора Кингстона и дамы Камиллы, касательно их местопребывания в день убийства, то расспросы велись как бы между прочим, не формально. Холмс за завтраком поинтересовался у майора, как тот провел злополучный день, и майор, привстав над яичницей с беконом, отрапортовал по-солдатски аккуратно, отметив не только часы, но даже и минуты. Мегре осведомился о том же у дамы Камиллы, и мастер колледжа, снисходительно улыбнувшись, отослала парижанина к своему секретарю: у того, мол, имеется подробное расписание, а сама дама такие пустяки запомнить не в силах. И Мегре с пониманием склонил голову.

Итак, на допрос к Холмсу вызвали экзистенциалиста, жертву антисемитизма и ненавистника гитлеровского режима — профессора философии Бенджамена Розенталя.

Готовился к разговору с ним сыщик основательно. Еврейский вопрос не входил в круг интересов детектива с Бейкер стрит, и, чтобы обладать достаточной информацией, Холмс всю ночь перед разговором провел с книгами, взятыми в Бодлианской библиотеке. На столе подле трубки и пачки с голландским табаком громоздился неудобный в перелистывании Талмуд, а рядом стопка книг не столь массивных: Маймонид, Иосиф Флавий и сочинения сиониста Жаботинского. Заглянул Холмс и в роман Дизраэли «Сибилла», полагая отыскать там какую-нибудь любопытную деталь касательно еврейского менталитета, но роман оказался скучен. Холмс хотел было поручить разыскания инспектору Лестрейду, но вспомнил неприязнь инспектора практически к любому печатному слову, и от намерения отказался. На сочинении премьер-министра иудейского происхождения сыщик поставил крест, впрочем, и Талмуда с Маймонидом ему на ночь хватило в избытке. Под утро Шерлок Холмс вспомнил о своем самонадеянном заявлении: мол, оксфордское дело всего на три трубки — и с досадой признался самому себе, что только на историю еврейского народа у него ушло никак не меньше шести трубок. А все еще оставались белые пятна: кем приходится производитель бритвы Филипс — возмутителю спокойствия Карлу Марксу и какова в действительности роль Синедриона в распятии Иисуса. Шерлок Холмс пообещал себе вернуться к этим вопросам сразу по окончании расследования.

А к девяти часам утра к нему явился Бенджамен Розенталь.

Облик и манеры Шерлока Холмса слишком известны, чтобы описывать их в очередной раз. Скажем лишь, что с годами стиль общения Холмса, и без того вызывавший нарекания, сделался еще более нетерпимым. Что касается его собеседника, философа Розенталя, то последнего описать просто.

Однако природа неумолима, и в случае Бенджамена Розенталя был явлен классический тип. Экзистенциалист был сутул, тщедушен и близорук. Он сел напротив Холмса, причем маленькое тело провалилось в глубины кресла, а колени и острый подбородок философа задрались вверх.

— Вы, если не ошибаюсь, еврей? — начал беседу Холмс. — Во всяком случае, так говорят.

Не одна тысяча лет миновала, в мире изменилось многое, но только не реакция на этот вопрос.

— Я приехал сюда из Германии, чтобы не слышать такого вопроса,— ответил философ с достоинством. Реплика звучала бы торжественнее, не будь колени философа задраны к подбородку, но и так вышло неплохо.

— Ваша национальность важна, мистер Розенталь. Думаю, сами понимаете ситуацию. Скажите, вам приходилось беседовать с покойным Уильямом Расселом на тему недавнего Мюнхенского соглашения?

— Я знаком с мнением сэра Уильяма.

— Вам случалось спорить с покойным?

Философ сделал попытку выпрямиться в кресле, но провалился еще глубже.

— Я не дебатирую политические вопросы с фашистами! — прогремело из глубин кресла.

— Иными словами, вы были в курсе убеждений покойного?

— Именно с этим фактом, как полагаю, связано обилие черных рубашек в гардеробе?

— Не интересуюсь вопросами одежды. — Розенталь сидел так глубоко, что создавалось впечатление, будто говорит само кресло.

— Сэр Рассел был привлечен к проекту Мюнхенского соглашения?

— Не знаю подробностей.

— Как вы считаете, Мюнхенское соглашение даст Германии больше свобод во внутренней политике?

— А вы как считаете?

— Следовательно, можно ожидать решительных мер направленных против евреев? — Холмса говорил монотонно, слово «еврей» он интонационно не выделял и эмоций не выказывал. — Как считаете, я не ошибусь, если скажу, что Мюнхенское соглашение инициирует погром?

— Еще бы, — глухо сказало кресло. — Развязали им руки.

— Я бы предположил, — сказал Холмс, раскуривая трубку, — что еврейский погром имеет смысл приурочить к какой-нибудь круглой дате. Будь я сам немецким фашистом, я бы непременно поискал такую дату.

— 555 лет со дня рождения Лютера, — донеслось из кресла. — Будет 10-го ноября.

— Вот и чудесно! — воскликнул британский сыщик. — Великолепная дата. Все складывается просто очаровательно. 30 сентября подписывают Мюнхенское соглашение, а через 40 дней (назовем эти дни воздержания — днями поста, не правда ли?) начинается большой погром.

— С них станется, — сказало кресло.

— Всего через две недели. — продолжал Холмс, — Однако, как летит время! Буквально вчера Мюнхен, а завтра, глядишь, уже и погром.

— Тянуть не будут.

— Время вынужденного поста дает возможность приготовиться. Важные вещи не делают, спустя рукава, согласитесь. Разумеется, для убежденного фашиста это будет праздник — и назовут как-нибудь торжественно. Допустим, Хрустальная ночь!

— Радуетесь? Пригласили меня, чтобы я слушал антисемитскую проповедь? — Розенталь с усилием стал вылезать из кресла, дабы распрямиться перед Холмсом во весь рост. — Знаю, что англичане будут довольны, когда нас в Германии передушат.

Бледный, тощий и очкастый стоял профессор философии перед сыщиком.

— С меня довольно, мистер Холмс. Достаточно и того, что ваше правительство делает все, чтобы не замечать проблем евреев в Палестине. Мне лично хватило позиции вашего Первого лорда Адмиралтейства — утвержденной еще с 15ого года! И с тех пор каждый день все хуже и хуже.

— Вы о Черчилле? — осведомился Холмс.

— Вы поняли, о ком я говорю — и довольно. Разрешите откланяться.

Бенджамен Розенталь был возбужден чрезвычайно, а Шерлок Холмс делался все спокойнее.

Сыщик покуривал трубку, пустил колечко дыма, и вполголоса сказал:

— Я не убивал! — крикнул Розенталь запальчиво. — Циничного негодяя несомненно следовало проучить, но вместо еврейского народа работу выполнил один из вас, один из тех, кто поет британский гимн!

Холмс наслаждался беседой. Его узкое аскетическое лицо расплылось в улыбку.

— Ах, мистер Розенталь, разве я вас обвиняю? Моя работа состоит в том, чтобы задавать неприятные вопросы. И находить скелеты в шкафу. У всех в шкафу по одному скелету, а у евреев там целое кладбище.

— Не мы, — крикнул Розенталь, — не мы, а вы — устроили это кладбище!

— Вчера, — заметил Холмс, — мой коллега Мегре высказал любопытное предположение. Вам, как экзистенциалисту и иудею, оно должно быть близко. Зашел, помнится спор о номинализме. Философ Бэрримор, сторонник теории Оккама и поклонник фарфоровых чайников, считает, что причина всегда бывает лишь одна. Однако Мегре наглядно показал нам, что многие причины существуют одновременно.

— При чем здесь Оккам?! Погромы, Оккам и фашистская партия в Оксфорде — что вы несете?

— Я лишь рассуждаю, мистер Розенталь. Вы еврей, бежали из Германии в Англию.

Казалось бы, надо делать вывод, что Англия любит евреев, коль скоро принимает их. Но вывод будет поспешен, коль скоро Мюнхенское соглашение дает Гитлеру карт-бланш не только в отношении Чехословакии, но также в отношении германской внутренней политики.

— Продолжайте, — тщедушный Розенталь сжал маленькие кулаки.

Холмс был худ, а Розенталь субтилен, так что много пространства в комнате они не занимали, но в помещении стало буквально нечем дышать, словно здесь находилась солдатская рота. Жаркий воздух стоял в комнате колледжа Святого Христофора, впрочем, и во всей Европе делалось жарко и душно, несмотря на то, что один из поэтов сетовал на европейский холод и темноту.

— Не надо быть пророком, — продолжал Холмс, — чтобы понять, что войну отсрочить не удастся. Предположим — о, я лишь криминалист и сопоставляю причины и следствия, а летает фарфоровый чайник по орбите или нет, этим я не интересуюсь — что еврейский вопрос раздут искусственно. Можно предположить (это одно из допущений), что вопрос этот сделают одним из центральных в политической игре. Настанет час, и в Англию прилетит на переговоры представитель Рейха, который предложит план примирения. Германия выразит готовность отказаться от погромов в обмен на мир. Можем мы допустить такой поворот событий?

— Цинизма у обеих стран хватит. Евреи для вас — разменная монета!

— Ах, милый мистер Розенталь, ведь это ваш дедушка был банкиром, а мой всего лишь выращивал брюкву. О разменных монетах я знаю понаслышке. Но задаю сам себе вопрос, предлагаю вопрос и вам. Скажем, наше правительство будет уверено в том, что война Британии выгодна: нам следует не только удержать колонии, но, по возможности, их территории расширить. В конце концов, Британия это империя. И вот, Англия откажется от мирного предложения.

— К счастью, это лишь ваши домыслы, Холмс.

— Всего лишь отчасти. У меня под рукой нет чайника, чтобы убедить вас окончательно. Но кое-что могу доказать прямо сейчас. Уверен, мистер Розенталь, что вы попытаетесь воспрепятствовать изложенной мной стратегии.

— Как же могу это сделать?

— Устранив того, кто участвует в большом плане. Все было предельно просто. Вы вошли в кабинет Уильяма Рассела и полоснули старика бритвой по горлу. Отличная немецкая бритва с лезвием Золинген — я спросил себя, кому на территории колледжа может такая дорогая игрушка принадлежать? Я люблю свое отечество, господин философ, я преклоняюсь перед британской литературой и восхищаюсь флотом своей державы, но, право, бытовая санитария и оснащение ванных комнат — не относятся к числу национальных достижений.

При этих словах философ экзистенциалист рухнул обратно в кресло, закрыв лицо руками. Словно в подтверждение реплики Шерлока Холмса, подвергшего сомнению надежность и сохранность бытовой экипировки колледжа, гигантское кресло с потертой обивкой и массивными подлокотниками, затрещало и развалилось на части. Сколь ни ничтожен был вес тщедушного философа, резкость движения оказалась губительна для мебели, исправно служившей колледжу с елизаветинских времен. Что только не испытало гордое оксфордское кресло! Согласно преданиям, сидя в нем, предавался размышлениям политический философ Гоббс, ковыряя нервными пальцами обивку — студенты до сих пор изучают следы его ногтей. Если верить слухам, несчастный Карл Первый, во время недолго пребывания в Оксфорде, порой забывался в этом кресле тяжелым сном, в котором Кромвель клал ему свою потную руку на шею. Пережив мрачные мысли автора «Левиафана» и горестные предчувствия Стюарта, кресло рухнуло наконец под тяжестью экзистенциализма. Розенталь барахтался под обломками.

— Я не убивал! — хрипел философ, поднимаясь на четвереньки и — несмотря на ужас своего положения, по прежнему задирая подбородок, — не смейте так говорить! Да, признаю…бритва моя. Одолжил бритву Сильвио Маркони. Когда я зашел в комнату…

— Так вы заходили в комнату сэра Уильяма?

— Заходил, признаю. Собирался сказать мерзавцу в лицо…Нет, я хотел бросить ему в лицо книгу Мартина Лютера «О евреях и их лжи», гнусное сочинение…Хотел взглянуть ему в глаза!

— И как? Взглянули? — Холмс помог Розенталю подняться.

— Нет. Не взглянул. Увидел только ноги, торчащие из камина.

— Благодарю вас за содержательный рассказ, мистер Розенталь. Однако, не пора ли нам на ланч? До Хрустальной ночи еще две недели, а ланч уже начался. Мне успели рассказать, что в колледже недурной французский повар. После ланча я собираюсь переговорить с вашим коллегой Маркони. Кажется, он специалист по Данте?

— Точно. По Данте, — это Лестрейд подал голос из угла комнаты. Инспектор Скотленд Ярда во время всего разговора не проронил ни слова, прилежно записывал. И лишь теперь заговорил.

— Ну, Холмс, — сказал полицейский, — вы с годами стали абсолютным циником.

— Мои маленькие успехи лишь пролагают путь вашему триумфу, дорогой Лестрейд. Как оно обычно и бывает. Полагаю, настал черед вмешаться полиции. И вы наверняка сейчас зададите подозреваемому самый главный вопрос. Не так ли?

Лестрейд отодвинул Холмса и шагнул вперед. Если кто и сомневался когда-либо в эффективности британских правоохранительных органов, то, глядя на устрашающую физиономию Лестрейда, скептик был бы посрамлен.

Лестрейд сжал зубы, раздул ноздри, сузил глаза, отчего его (и без того малосимпатичное) лицо стало совершенно невыносимым. Полицейский пододвинул свое крайне неприятное лицо к лицу остолбеневшего Розенталя и процедил, выдавливая слова сквозь зубы:

— Думаешь, легко отделался, Розенталь? Мол, одолжил бритву, тебе поверили и ты свободен? Черта лысого, Розенталь. Тут тебе не Берлин. Кабаре не будет. Ты мне сейчас все расскажешь про агента Юпитера. Это его бритва Золинген?

— Простите, это вы мне? — пролепетал Розенталь, и в голосе философа дрожало то, что осталось от поруганного достоинства.

— Тебе, тебе. Кто здесь Юпитер?

— А я думал все давно поняли. Это же так очевидно.

— Кто?

— Дама Камилла. Конечно.

Продолжение — через неделю.