Скорая, 30 апреля

Начну потихоньку рассказывать о том, что и как происходило. Может, кому-нибудь это поможет. Итак, заразился я, видимо, на работе еще в марте, так как в число изолянтов не попал и вынужден был ездить на строительство инфекционного центра в Вороново. Там было несколько тысяч рабочих и около сотни начальников на совещаниях плюс еженедельно три десятка журналистов, иногда иностранных… Немудрено, несмотря на маску и очки, что-либо подхватить.

Сначала, как и все, неделю я лечился дома, вызвал врача из своей поликлиники, который сказал, что легкие чистые, но мазок на COVID-19 я, как и моя семья, сдал. Принимал антибиотики, парацетамол — температура скакала с 37,5 до 38,8. Появился кашель. Результаты семьи пришли на 3-й день, и они были отрицательные, а мой — на пятый, и он был «неопределенный». Что это такое, я так и не разобрался, фантазировать не буду, но это меня напрягло.

Я послушный пациент и вызвал скорую. Машина приехала через 1,5 часа, и врачи были не в скафандрах, а обычные — в синих х/б со светодиодными лентами, из защиты только обычные маски. Доехали мы быстро, но полчаса моя скорая колесила по больнице и не могла найти место, где, собственно, сдают больных: оказалось, они едут туда впервые.

Наконец мы попали в приемное отделение, и тут начался скандал. Меня и двух моих врачей обступили «зефирные люди» в «скафандрах» и начали кричать на скорую.

Не знаю, чем кончилось дело, потому что меня увели «по этапу» на КТ и сдавать анализы. С этого началось мое 22-дневное пребывание в больнице.

Стационар, 1 мая

Больница в Коммунарке поражает. Я был в ней пару раз, еще когда мы ее строили, — как говорится, знал ее еще котлованом. Она похожа на декорацию к «Гостье из будущего»… Но к делу.

В приемном отделении очень быстро сделали анализы — кровь, мазок на COVID-19 (который подтвердился, сняв «неопределенность»). Сделали КТ, которое убрало другую иллюзию — про «чистые легкие». Оказалась двусторонняя полисегментарная пневмония. На соседних койках сидело еще пять поступивших пациентов, трое из которых были женщинами-медработниками: и со скорой, и из поликлиник. Они нещадно кашляли и постоянно звонили по своим рабочим вопросам.

После КТ меня проводили на пятый этаж. Палата была одноместная, размером с мою кухню, с туалетом и душем. Между палатой и коридором — санитарный тамбур: все, как в телевизоре про инфекционные боксы показывают. Над кроватью — красная кнопка вызова персонала. Все вещи у меня были с собой, куртка висела в шкафчике.

Однако ключевой моей ошибкой этого этапа было госпитализироваться в субботу.

В выходные работает дежурный врач с парой студентов-волонтеров и санитарка, и они не делают резких движений.

Тем не менее из новых препаратов мне сразу назначили плаквинил и еще горсть таблеток и сиропы. Эти первые двое суток хотелось более интенсивной терапии, думал неделю полежать — и домой. Поэтому мне все не нравилось, я был жертвой пиара, хотелось некоего магического лечения — «как у Лещенко». Я даже немного «побузил» (тогда еще были силы), так как мне назначили капать антибиотики, к которым я был предположительно резистентен. Правда, дежурный врач не послушал.

Так или иначе, COVID-19 делал свое дело. К понедельнику у меня упала сатурация с 94 до 88, температура держалась в районе 38, кашель усилился. В середине дня понедельника я вызвал дежурного врача и сказал, что мне хуже.

И я с ожиданием другого лечения и некоторым страхом отправился на каталке на первый этаж — туда, где кислород.

Реанимация: начало, 3 мая

На каталке меня перевезли на первый этаж в ОРИТ 4 (отделение реанимации и интенсивной терапии) и там полностью раздели. Из личных вещей остались только очки и телефон без зарядки. В палате лежало 12 человек, выглядела она как некая подкова, где вокруг поста были выставлены койки. 9 человек лежали на ИВЛ.

Когда я впервые увидел этот аппарат и десяток голых, обездвиженных, в основном пожилых людей в трубках и проводах, то испугался. Оптимизм внушала женщина лет шестидесяти из дальнего угла, которая ходила сама, и у нее одной была одежда.

Мне дали небольшую кислородную маску на резиночке, а потом мной действительно интенсивно занялись. Поставили катетеры, капельницы, резко увеличилось количество препаратов, добавилась калетра (противовирусный против ВИЧ).

Работа ОРИТ 4 выглядела как конвейер, «завод по выздоравливанию людей». В промежутках между приемами лекарств и капельницами работали массажные машины — такие кастрюльки на проводах, которые кладут под пациентов, и затем эти кастрюльки сильно вибрируют. Меня стали перекладывать на живот — так меняется дыхание и улучшается работа легких, теоретически нужно на животе лежать 16 часов в сутки, но я больше 8 не вылеживал.

Тем временем моя «корона» «росла». Сатурация колебалась даже с кислородом, меня решили перевести на полную маску кислорода, такую, как акваланг.

В сознании рождались картины невероятных цветов и яркости. Потом я очнулся. Не мог пошевелить ничем, кроме глаз, еще немного двигал головой. Я был в сознании, врачи это не сразу заметили перед подготовкой к постановке меня на ИВЛ и погружению в кому. Тут как раз я испугался, пытаясь подать сигнал глазами, но никто не обращал внимания.

Вообще абсолютная беспомощность, лекарства — все это вызывало страх. Пожалуй, это было самое тяжелое время в больнице. В этот период я сначала молился, а потом отчаялся. Подумал, что мне уже все равно. Потом врач-анестезиолог сказал: «Эй, ребята, а у вас пациент в сознании, посмотрите на его глаза». Ему ответили: «Да? Сейчас исправим». Мне вкололи еще лекарств и отрубили. Очнулся я через несколько дней в реанимации, в другой палате, из горла торчала трубка ИВЛ, дышал за меня аппарат.

Реанимация: слезть с ИВЛ

Это будет последняя из записей о том, что я видел и чувствовал, находясь в больнице, и она будет длиннее. Признаться, я плохо помню момент, когда очнулся после трех дней медикаментозной комы. Помню только, что удивился торчащим из меня трубкам и подумал, что не люблю спать на спине, а теперь придется… Много нелепых, а может, и гениальных мыслей лезло в голову, как кадры в кинофильме, только нарезка хаотичная. Из-за этого я почти не спал пять дней: мельтешение кадров, изнуряющее мельтешение кадров.

На второй день я более-менее осознанно стал воспринимать реальность и понял, что ко мне относятся как к Гагарину. Буквально с меня сдували пылинки, улыбались и хвалили каждый мой мало-мальский шаг на пути к выздоровлению. Сестра — назовем ее Надежда, женщина лет 55–60, была дольше всего со мной, она выходила несколько смен по 24 часа через день, чтобы взять отгул и съездить к сыну (он сидит) — сказала мне:

Вообще, вся реанимация держится на сестрах, врачи-реаниматологи — это интеллект и золотые руки. Реанимационные сестры — контроль системы лечения, протоколы, круглосуточный интенсив, управление санитарами и клинингом, процедуры, уколы, катетеры. 24 часа они на посту (а не 12, как часто вижу я в обсуждениях), в скафандрах, очках, масках. Нещадно матерят клининг, ругают врачей, которые бросают перчатки в корзины для шприцев (весь мусор раздельный), но именно они — основа работы ОРИТ.

Тогда я не понимал, что буду всего лишь третьим из тех счастливчиков, что смогут слезть с ИВЛ. Пару дней рядом лежал ворчливый профессор МАРХИ, который критиковал архитектуру больницы в Коммунарке. Оказалось, что он был вторым…

Кроме меня, ажиотаж вызывал и другой пациент, он лежал напротив, и хотел я или нет, а взгляд упирался в него. Моего возраста или чуть старше, худой, он был в коме почти неделю, в ногах были тромбы, температура была высокой. Весь в экранах, проводах, трубках и лампочках, он, помимо ИВЛ, был подключен к искусственной почке — здоровый шкаф из экранов и лампочек. Когда эту машину приходило время заправлять специальными серебристыми пакетами, выла сирена, пациенту вводили батареи ампул — кажется, норадреналин. Вокруг него, помимо врачей, толпились ординаторы, волонтеры-студенты, — понятно, что они учились, глядя на работу опытных реаниматологов и редкой техники. Тем не менее этот мой сосед умер. Я поехал на КТ, а когда вернулся, его уже увезли. На мой вопрос, где он, сестра замялась и сказала:

Четыре дня я не ощущал сильного неудобства, возникла даже некая эйфория — видимо, от усиленной подачи кислорода. Мне вернули телефон и очки, и я начал переписываться с семьей и друзьями, отвечать на накопившиеся сообщения. Но потом мои врачи начали менять режим ИВЛ, возобновили физкультуру — в общем, занялись поэтапным отключением меня от аппарата.

Первое изменение режима я не ощутил. Неприятными были процедуры санации, когда тебя от всего отключают, ты дышишь через дырку сам, но внутрь засовывают трубки и заливают воду, а ты зверски кашляешь. Зато потом легче дышать. Мое быстрое улучшение ободрило врачей, и они продолжили, но когда мы подошли к пограничному режиму, после которого человека отключают, я ощутил кирпич, который положили мне на грудь, — стало очень тяжело дышать.

Какое-то время — день — я терпел, но потом сдался, стал просить изменить режим. На моих врачей было горько смотреть: блицкриг провалился — я не смог. Впрочем, я тоже расстроился, был в тупике, не видел никаких резервов и не понимал, как это перебороть. Помогло наблюдение за своим организмом, во время санаций был десяток секунд, когда я дышал сам и мне было легче, чем с ИВЛ.

И вот в самый тяжелый период, после санации, я попросил врача: «Оставь так, без ИВЛ». Он сказал: «Рискнем, через час проверю». Через час моя сатурация была… 96.

Несколько дней я привыкал дышать сам. Как же было здорово ворочаться на кровати как хочешь: садиться, вставать без оглядки на трубки! Потом была еще неделя стационара, и моя 22-дневная эпопея закончилась, я вернулся домой на амбулаторное долечивание.