Вторая мировая война была и остается важнейшим «местом памяти» не только в России, но и в Европе и, вероятно, в мире в целом. Способы работы с памятью об этой войне, с памятью о жертвах, о коллаборационизме, о героизме и жестокости военного времени являются определяющими для различных подходов к политике памяти вообще.

На Западе это был рассказ о том, как демократия победила тиранию и тоталитаризм. В СССР — о том, как коммунисты сломали хребет фашизму и нацизму, которые выросли при поощрении крупного западного капитала.

В Европе строительство общего рынка и Европейского союза опиралось на убеждение, что только так можно преодолеть вирус национализма, который неизменно чреват перерождением в нацизм и войнами. Иногда, руководствуясь соображениями текущей политики, бывшие союзники, разделенные железным занавесом холодной войны, вставляли в эти повествования образы «встречи на Эльбе» и другие истории сотрудничества в борьбе с Гитлером. Но постепенно всюду крепло убеждение в том, что главная роль в победе над врагом принадлежала «нашим».

Постепенно на Западе ключевым элементом в истории страданий времен Второй мировой войны стал Холокост как «преступление преступлений».

К концу ХХ века в ЕС утвердился как доминирующий особый подход к памяти, который сейчас принято называть «космополитическим». Он предполагал, что через обращение к прошлому прежде враждовавшие нации преодолевают конфликты, вырабатывают общий взгляд на историю. В этом «космополитическом» подходе к прошлому акцент делался на критической оценке собственной истории, в том числе и собственного участия в Холокосте.

Представлять свою нацию в качестве главной жертвы при таком подходе было невозможно. Утверждение этого нарратива достигалось, в том числе, и достаточно жесткими неформальными цензурными практиками. В СССР главной была история войны на уничтожение, которую гитлеровская Германия вела на востоке, и история героической борьбы народов СССР за Победу.

Здесь прошлое тоже рассматривалось как пространство утверждения «дружбы между народами» СССР и, шире, народами социалистических стран.

Молчание о том, кто был палачами польских офицеров в Катыни, «защищало» советское руководство и «советско-польскую дружбу». А молчание о том, кто был палачами в белорусской Хатыни, об участии местного населения в истреблении «мирных советских граждан еврейской национальности» на востоке Европы, охраняло положительный образ членов дружной семьи советских народов.

Одно из главных табу советской версии войны — безжалостное отношение власти к собственному солдату, о чем с такой болью писал Виктор Астафьев.

После развала соцлагеря, а затем и СССР новые суверенные нации восточной Европы получили возможность создавать свои собственные нарративы Второй мировой войны. В них особый акцент делался на страдания собственной нации. Тема Холокоста в Прибалтике, на Украине, в Польше была задвинута в тень еще в советское время. Новые государства продолжали эту линию, только для этого появились новые резоны.

Среди активистов истребления евреев было немало людей, которые в новых национальных историях становились героями, поскольку, поучаствовав в Холокосте, позднее отчаянно сражались с Советами. В этих нарративах страдание нации началось в 1939 году и было связано с советско-германским пактом и его секретным протоколом.

С окончанием войны страдание не заканчивалось, а продолжалось «под гнетом советского тоталитаризма» в результате «предательства» стран Восточной Европы Рузвельтом и Черчиллем в Ялте и Потсдаме.

Опыт жертвы и страдания своих наций элиты восточноевропейских стран хотели сделать своим символическим капиталом в отношениях с более зажиточными и влиятельными старыми членами ЕС. И это им во многом удалось.

Старое европейское представление о Второй мировой, с его фокусом на Холокосте и нацизме, новые члены сообщества стремились заменить сказанием о двух тоталитаризмах, советском и нацистском, на которых (и только на них) якобы лежит вся ответственность за кошмар войны. Понятие «тоталитаризм», незадолго до этого отвергавшееся многими историками как наследие холодной войны, вернулось в статусе политически неприкасаемого.

Память в этом подходе виделась не пространством примирения, но пространством непримиримой политической борьбы. На смену «космополитическому» подходу к памяти приходил «антагонистический».

Прошлое из пространства, где политические антагонизмы преодолевались, превращалось в еще одну площадку, где осуществлялась политическая борьба, «историческая политика».

В России 1990-х было отчетливое стремление к обсуждению прежде запретных тем и к изменению прежних оценок. В Москве признали, что поляков в Катыни расстреливали не гитлеровцы, а сотрудники НКВД по решению высшего руководства СССР. Оригинал секретного протокола в советско-германском договоре 1939 года был извлечен из архива, что подтвердило подлинность тех копий, на основании которых он к тому времени был уже известен.

В 1991 году Верховный Совет СССР сказал о незаконности аннексии прибалтийских государств. В России многие надеялись, что память о преступлениях коммунистического режима сблизит всех пострадавших, в том числе и русских, которые натерпелись от коммунизма никак не меньше других народов. Русские и боролись с коммунизмом весьма настойчиво, о чем Иосиф Бродский незадолго до развала СССР в весьма жесткой форме напомнил Милану Кундере в своей статье «Почему Милан Кундера несправедлив к Достоевскому».

Но очень скоро стало понятно, что этим надеждам не суждено сбыться.

И речь не о символической цене, которую лидеры России готовы были заплатить, совершая акты покаяния в Катыни у могил польских офицеров, расстрелянных НКВД. Речь шла и о судьбах тех русских людей в Латвии и Эстонии, которые были лишены гражданства этих стран, будучи объявленными «наследием оккупации».

Вот почему, однажды признав в Верховном Совете аннексию Прибалтики незаконной, Россия затем никогда на официальном уровне не подтверждала эту позицию. А прибалтийские республики с тех пор потратили изрядные усилия своих комиссий по подсчету ущерба от советской оккупации на подготовку исков на сотни миллиардов долларов к современной России. Россия втягивалась в это противостояние, часто рефлекторно реагируя скандалами и дипломатическими нотами на демонтаж «Бронзового солдата» или установку памятника бойцам подразделений СС. Постепенно и возмущение как форма диалога уступило место почти полному разрыву коммуникации по вопросам исторической памяти, так что даже совместные комиссии историков и польско-российская комиссия по трудным вопросам прекратили свою деятельность.

В ЕС усилия стран Восточной Европы давали свои плоды. В 2009 году Европейский парламент провозгласил 23 августа, день подписания пакта Молотова–Риббентропа, днем памяти жертв двух тоталитарных режимов. В первых проектах речь шла о жертвах тоталитарных и авторитарных режимов, но в конечном счете авторитаризм, господствовавший в странах Восточной Европы в межвоенный период, из документа пропал. А в сентябре 2019 года по инициативе польской делегации Европарламент подавляющим большинством голосов принял резолюцию «О важности сохранения исторической памяти для будущего Европы», в которой советско-германский пакт 1939 года описывался как спусковой крючок Второй мировой.

В этой резолюции современная Россия представлена как не покаявшаяся в грехах времен войны главная угроза демократической Европе. Там же есть и призыв убрать в Европе все «памятники тоталитаризма». Теперь демонтаж памятника Коневу в Праге в апреле этого года, равно как и энергичные усилия польских властей по демонтажу памятников благодарности советским солдатам можно представить как образцовое выполнение резолюции Европарламента, а немцам предъявить упреки в том, что они не спешат разрушать монумент в Трептов-парке.

В ЕС возражения против резолюции высказали только левые, понимающие, что под флагом борьбы с тоталитаризмом дискредитируют и современных европейских левых. Они резонно указали на то, что коммунисты играли как минимум важную, если не ведущую роль в сопротивлении и в Югославии, и в Греции, и в Италии, и во Франции. Войны памяти неизменно обострялись накануне очередных юбилеев

Победы, когда лидеры восточноевропейских стран отказывались приехать для участия в торжествах в Москве. И, конечно, в даты юбилеев начала Второй мировой войны в 1939 году. Впрочем, когда в 2009-м наметилась разрядка в отношениях России и Польши, оказалось, что обе стороны при желании могут найти адекватные слова, отражающие взаимное уважение, даже несмотря на несогласие по важным вопросам.

Путин, тогда премьер-министр, во время визита на Вестерплятте, где разворачивались первые бои после вторжения немецких войск в Польшу, сказал: «Все предпринимавшиеся с 1934 по 1939 год попытки умиротворить нацистов, заключая с ними различного рода соглашения и пакты, были с моральной точки зрения неприемлемы, а с практической, политической точки зрения — бессмысленными, вредными и опасными… Конечно, нужно признать эти ошибки. Наша страна сделала это. Госдума Российской Федерации, парламент страны осудили пакт Молотова–Риббентропа».

Туск в ответ говорил о том, что Красная армия не могла принести свободу, потому что сама не была свободной, но она освободила от нацизма, и поляки будут это помнить. Но это был лишь короткий эпизод, а вскоре, в 2014 году, восточноевропейские войны памяти против России получили дополнительный стимул.

Отсюда уже лежал путь к той резолюции Европарламента от 2019 года. В России, к сожалению, процитированные слова Путина тоже «забылись», и в очередной юбилей 1939 года, в 2019-м, многие видные наши политики отметились рассуждениями о пакте Молотова–Риббентропа как великом достижении советской дипломатии. Дегенерация дискурса происходила с обеих сторон.

Юбилейный год 75-летия окончания войны начался с разнообразных скандалов вокруг первой знаменательной даты этого года — освобождения концлагеря Аушвиц-Биркенау Красной армией. Президент Путин, не дождавшись возражений против резолюции Европарламента от сентября 2019 года со стороны лидеров «старой» Европы, выступил с «уроком истории» перед своими коллегами по Евразийскому союзу, в котором досталось польскому предвоенному руководству за его антисемитизм и участие в разделе Чехословакии после Мюнхенского соглашения 1938 года. (А по факту — за роль передовиков войны памяти против России.)

Это выступление положило начало весьма интенсивной новой фазе затянувшегося российско-польского противостояния в сфере исторической политики.

Две церемонии, одна в Яд ва-Шем в Иерусалиме и другая в Освенциме в Польше, стали демонстрацией антагонистического подхода к памяти. Одни политики, в том числе польский президент Дуда, отказались ехать в Иерусалим. Другие (Путин) не были приглашены в Освенцим, где президент Украины Зеленский зачитал речь с рассуждениями о том, что лагерь освободили украинцы. Украинцы, потому что фронт был Украинский, а дивизия Львовская, хотя названия фронтам и дивизиям давали, на самом деле, по направлениям их наступления, а не местам формирования.

Совместное заявление председателя европейской комиссии Урсулы фон дер Ляйен, председателя Европейского совета Шарля Мишеля и председателя Европарламента Давида Сассоли от 23 января 2020 года, накануне 75-й годовщины освобождения Аушвиц-Биркенау, начинается со слов: «Семьдесят пять лет тому назад войска союзников освободили нацистский концентрационный лагерь Аушвиц-Биркенау (Освенцим). Они остановили таким образом самое ужасное преступление в истории Европы — спланированное уничтожение евреев».

В этом тексте нигде не упомянуто, что именно Красная армия освободила лагерь. В других обстоятельствах на это не обратили бы внимания, ведь Красная армия была частью сил союзников, но в отравленной атмосфере отношений России с «коллективным Западом» бросается в глаза, что упоминать Красную армию и русских в положительном контексте у лидеров ЕС уже просто не получается.

С российской стороны борьба за историю докатилась до поправок в Конституцию — декларируется право и обязанность государства «защищать историческую правду».

Бессмысленность этой нормы очевидна. На уровне семейной памяти в нашей стране святость памяти о военном подвиге и самопожертвовании во время войны защищать не нужно. Шествия «Бессмертного полка», в которых по зову сердца участвуют сотни тысяч человек, — лучшее этому свидетельство. Но законсервировать миф о войне, в котором не важно, были на самом деле панфиловцы или нет, в котором правители СССР не ошибались и не совершали преступлений, в котором солдат Красной армии не может совершить ничего плохого, не получится. Даже если принять еще не один «закон Яровой».

До сих пор остаются без четкого ответа вопросы о том, оправданы ли бомбардировка Хиросимы или бомбардировки немецких городов, превращавшие их в колоссальные печи, в которых сгорали десятки тысяч гражданских лиц. До сих пор не сказано всей правды о Бенгальском голоде 1943 года, о том, сколько жизней гражданского населения на совести Уинстона Черчилля.

Таких умолчаний хватает и в российском нарративе. Во всех этих европоцентричных рассказах не учитывается хронология Второй мировой в Азии, а она здесь началась прежде, чем в Европе, что еще раз говорит о неадекватности попыток утверждать, что без пакта Молотова–Риббентропа никакой войны бы не случилось.

Ужасы войны в Азии, в том числе масштаб жертв в этой части мира, остаются на обочине европоцентричной памяти о войне. Впрочем, в Азии уже давно идут свои войны памяти между Японией и Китаем, Японией и Кореей.

В ходе современных войн памяти мы не становимся ближе к правде о войне. К целостной правде, включающей и то, чем мы привыкли гордиться, и то, за что нам должно быть стыдно. Все страны, и мы тоже, вступив в эту войну, сами себя лишили возможности разбираться с этими пространствами умолчания и искажения. Вместо этого мы создаем новые.

Плодотворный подход к памяти о войне предполагал бы «проработку прошлого», стремление к диалогу, в рамках которого разногласия не обязательно преодолеваются, но обсуждаются со взаимным уважением. Никогда еще мы не были так далеки от воспоминания в режиме диалога, от взаимного принятия иных взглядов. Это верно и для международных отношений, и для нашей внутрироссийской памяти о войне.

Сейчас, когда пандемия заставляет людей по всему миру пересматривать многие ценности и приоритеты, есть шанс, что юбилей окончания Второй мировой войны станет поводом для пересмотра антагонистической политики памяти, что салюты и парады не отодвинут в тень очевидного факта — нам нужно вырваться из логики «антагонистического» подхода к памяти и обрести свободу обсуждения уроков той страшной войны.