Сегодня по-новому перечитываются даже до скуки знакомые хрестоматийные тексты. Например, «Человек в футляре» — отталкивающий Беликов, воплощение убожества и пошлости, разрушитель живых общественных связей. «У этого человека наблюдалось постоянное и непреодолимое стремление окружить себя оболочкой…» Беликова легко разоблачать — так много на нем всяких защитных оболочек. Темные очки, фуфайка, вата в ушах, пальто на вате, калоши и зонтик даже в хорошую погоду, и все вещи, включая часы и перочинный ножик, — в чехлах. Ему бы добавить маску и резиновые перчатки — и получился бы типичный представитель коронавирусной эпохи.

Современный Беликов — герой самоизоляции, подающий пример гражданской сознательности и ответственности. Он не вызывает ничего, кроме уважения, ибо, изолируя себя от мира, тем самым изолирует мир от себя. Через его чехлы не прорваться никакому чиху.

Или жена деревенского старосты Мавра в зачине того же чеховского рассказа — «в последние десять лет всё сидела за печью и только по ночам выходила на улицу». Заметим: по ночам, когда риск нарушить социальную дистанцию и заразиться от прохожего минимален. Очень предусмотрительная, социально вменяемая женщина. То, что в прежние времена выступало приметой жесточайшей социопатии и мизантропии, сегодня становится чуть ли не образцом разумного эгоизма и достойного служения благу человечества.

Странным образом меняется и даже переворачивается вся иерархия ценностей. Мне кажется, выдыхается жанр детектива, созданный Эдгаром По всего 180 лет назад, — не так уж и давно по историческим меркам. Пара «преступник и сыщик» была глубоко значима для эпохи индивидуализма и рационализма, когда силы общества уходили на борьбу со злодеями, втайне подрывающими его устои. Сейчас не до этих частных аномалий, нарушающих сравнительно гладкий ход общественной жизни.

Эти «иновитяне» страшнее инопланетян, ибо они с нами и внутри нас. Они — порождение нашей же планеты, и не они ли — самые жизнеспособные ее детища, вопреки тому, что мы возомнили о себе? (страшный вопрос). Инфекционный агент более опасен и всепроникающ, чем Джеймс Бонд.

Детектив готов уступить место другому жанру, который можно назвать протектИвом. Если «детектив» — от латинского detegere: разоблачать, снимать покров, то «протектив» — от противоположного по смыслу protegere: закрываться, натягивать покров, заслоняться щитом. Как защититься от всеобъемлющей опасности, какую маску надеть, какую крепость построить? Если детектив — это расследование совершенного преступления, то протектив — это жанр предотвращения катастрофы, защиты от преступления, уже ставшего нормой, — опыт выживания на пределе.

У этого жанра — почтенная история, гораздо более древняя, чем у детектива, и восходящая к Библии. Ноев ковчег, вообще мотив построения ковчега и спасения в нем, — вот прообраз ситуации, которую мы переживаем сейчас, пытаясь собрать в наши дома все, что нужно для многодневного, а возможно, и многомесячного пребывания в спасительном заточении. Как известно, наводнение длилось 40 дней, после чего воды подняли ковчег, все живое на земле погибло, остался лишь Ной и его спутники, — и только спустя 150 дней вода стала убывать.

Правда, после потопа Ной прожил еще 350 лет и умер в возрасте 950: это дает нам надежду, что наряду с вакциной будет изобретен и какой-нибудь радикальный способ продления жизни.

Протектив может быть экологическим, психологическим, бытовым, апокалиптическим. Там, где появляется защитная оболочка, покров, отчаянная надежда заслониться и укрепиться, заткнуть все прорехи, — там протектив. «Робинзон Kрузо» Дефо, «Шинель» Гоголя, «Пещера» Замятина, «Защита Лужина» Набокова, «Цвет из иных миров» Лавкрафта, «Человек-ящик» Кобо Абэ — все это в разном смысле протективы. Защита от стихий, от стужи, от метеорита, от космоса, от агрессии, от революции, от утопии, от таинственных врагов и непостижимых опасностей, от внешнего мира как такового. Этот жанр, по сути, не менее захватывающий, чем детективный или приключенческий. Сумеет ли герой выстроить защиту, спрятаться в нору, забиться в щель?

Как ни грустно, будущее цивилизации в результате коронавирусного испытания — это, скорее всего, умножение слоев и покровов, торжество футлярности. Такой императив, конечно, противоречит романтическим идеалам, революционным и тоталитарным утопиям всеоткрытости, полного обнажения, слияния тел и душ. Но ведь и по сути человек как создатель и создание культуры — это существо закрытое, и маска приросла к его лицу, как вторая кожа. Человек не ограничивается покровом, данным ему от природы, но создает многослойную систему «покрывающих друг друга покровов», которую мы и называем цивилизацией. Сюда входят покровы первого уровня — одежда; второго — жилище; третьего — искусственная среда обитания, деревня, город… Этой многослойностью своего цивилизационного кокона человек отличается от других живых существ. Если он разработал такую систему множественных покрытий для себя, значит, ему есть что скрывать. У человека много разных определений: homo sapiens, homo faber, homo politicus, homo ludens — человек «мыслящий», «играющий», «общественный», «создающий орудия труда». К ним можно добавить и homo tegens, «человек облекающий», набрасывающий покровы на все, в том числе и на самого себя.

Человек — самое сокровенное из всех существ, и наслоение оболочек свидетельствует о глубине тех тайн, которые он в себе скрывает. Вот почему наибольшее количество одеяний — у служителя «тайного тайных», священника. Для свершения таинства он покрывает себя несколькими слоями одежды, каждый из которых имеет свой символический смысл. В православной церкви священник и дьякон надевают на себя подрясник, рясу, стихарь (подризник), епитрахиль, поручи и фелонь (накидку). Епископ облачается в саккос, палицу, омофор, панагию и митру. Эта традиция восходит к ветхозаветной религии и связана с устройством «тайного тайных», где хранился ковчег со скрижалями завета.

В этом широчайшем контексте и Беликов может восприниматься как служитель странного культа, если не Бога, то его лжеподобия, требующего всемерной самоизоляции и упорной аскезы.

Собственно, первым актом после грехопадения человека было его облачение в «одежды кожаные», под которыми часто понимается сама плоть, надетая на душу, как знак ее уплотнения и изгнания из рая. Видимо, не случайно и то, что первый город — «одежда каменная» — был построен Каином, первенцем первородного греха, который, в свою очередь, совершил первый грех человекоубийства и братоубийства («и построил он город» — Бытие, 4:17). Грех отделяет человека от мироздания, вызывая цепную реакцию укрытий и облачений, начиная с кожи и кончая городом и государством.

Как только у человека возникает стыд наготы и потребность покровов, так они начинают множиться и воспроизводиться на все новых уровнях. Эта почти маниакальная страсть — универсальная беликовщина — стала одним из мотивов современного искусства и направлений в культуре, которые придают упаковке самоценность, более того, рассматривают всю культуру как последовательность упаковок, лишенных внутреннего содержания. Например, постмодернизм есть самосознание культуры как бесконечной серии таких полых упаковок, вложенных друг в друга: пак-культура (pack-culture), склонная признавать только временное и условное отношение между оболочкойи содержимым, а не органическое — между формой и содержанием. Вообще приставка «пак-» может присоединяться ко многим понятиям. Например, пак-стиль — это упаковка темы во множество разных подходов и интерпретаций, не сводимых к одной идее, лишенных концептуального ядра. Художник Христо (Явашев), облекающий целые здания в ткани, фольгу, полиэтилен, легкий металл, хорошо имитирует эту безграничную множимость одежды, присущую культуре как таковой, — точнее, человеку как одетомусуществу (одетому изначально в свое тело, а затем и во все остальное).

Он также упаковал здания в Берне, Чикаго и Сполетто. Искусство Христо имеет дело с предельным выражением homo tegens — с теми ультрасовременными оболочками, которые за тысячелетия цивилизации наросли на первую оболочку Адама.

Сейчас пандемия подводит нас к стремительному возрастанию подобной «упаковочности» («искусство — в жизнь»!). Одно из основных занятий в нынешнем обиходе — натягивать маски и перчатки и очищать все поверхности, включая доставленные на дом товары, покрывая их упаковки дополнительным слоем стерильности, протирая дезинфицирующими растворами, салфетками и т.п.

Проблема упаковки — футляра и футлярности — важна для России, где исторически не выработалось достаточно средств для защиты человека от сурового природного и социального климата и широко распахнутого простора. Более того, сложилась мораль осуждения всяческих чехлов и покровов. Им противопоставляются удаль, которая не терпит никаких сдерживающих изнутри оболочек, «компрессий», и раздолье, не терпящее никаких внешних защитных оболочек, «изоляций». Удаль изнутри и разгулье извне совместно взламывают замкнутость всех покровов.

Он пытался «создать себе, так сказать, футляр, который уединил бы его, защитил бы от внешних влияний. Действительность раздражала его, пугала, держала в постоянной тревоге…» Но у современного читателя «человек в футляре» может вызвать скорее сочувствие, чем неприязнь, потому что жизнь на российских просторах действительно держит в тревоге и полна таких внешних влияний, от которых нужна как можно более толстая оболочка. Примечательно, что сам Чехов «под давлением обстоятельств» вполне невинно применил к себе этот образ — уже после публикации рассказа: «Ноябрьские ветры дуют неистово, свистят, рвут крыши. Я сплю в шапочке, в туфлях, под двумя одеялами, с закрытыми ставнями — человек в футляре» (письмо к М.П. Чеховой, 19 ноября 1899 г.).

В конце «Человека в футляре» Чехов подводит читателя к тому, что футлярность, дескать, это мертвечина и что наилучший футляр — это гроб, в котором, наконец, успокоился Беликов («точно он был рад, что наконец его положили в футляр, из которого он уже никогда не выйдет»). Но история имеет в запасе и обратные свидетельства — вспомним, например, 1920–1930 годы, ситуацию платоновского «Котлована», где предельно оголенные от всех социальных, правовых, цивильных, моральных, да и физических покровов люди ищут последнего укрытия в гробах, которые буквально становятся их жилищем, «деревянной рубашкой» (той, что «ближе к телу»). Коллективизация в деревне, коммунальные квартиры и общежития в городе, обобществление имущества, коллективизм идеологии и морали, коммунизация политики, науки, быта, всего бытия и сознания — все это, казалось, вело к идеалу общества без футляров. Стирались полевые межи, ломались перегородки, стены, срывались покровы с дружбы, любви, частной жизни, камерных интересов… Создавалась среда тотальной прозрачности.

Платонов изображает общество, разрушившее все футляры, как общество самых жутких и тесных футляров. «Раскулаченная» деревня, мужичье, вынутое из своих одежд, из всех оболочек частной собственности… «…Мужик лежал в пустом гробу и при любом шуме закрывал глаза, как скончавшийся». Как видим, антифутлярность оборачивалась в России не отменой, а вездесущием гробов — или отменой даже и этого последнего футляра и захоронением в общей могиле.

О том, насколько «антифутлярные» настроения сильны в генотипе русской культуры, может свидетельствовать неисправимый романтик Марина Цветаева. В поэме «Крысолов» Цветаева чеканит такие названия для своего alter ego — музыканта, освободителя города, которому городские власти, словно в насмешку, предлагают в награду футляр для флейты:

В этой цветаевской формуле художника и свободного духа: «чехолоненавистник и футлярокол» — как бы дан общий знаменатель всех антифутлярных настроений русской культуры: от «заголимся и обнажимся» мертвецов в»"Бобке» Достоевского до ленинского яростного срывания всех и всяческих масок; от мягкой антимещанской грусти Чехова до гностического видения восставших душ, сбрасывающих мертвые тела. Вся русская культура была одержима этим революционно-апокалиптическим, антибуржуазным и антикультурным комплексом расчехления чехлов…

В наши дни «Человек в футляре» читается как грустная и язвительная притча о человеке, которому вдруг открылась собственная беззащитность. Все, чем современный, технически сверхоснащенный человек привык себя окружать, все линии обороны прорваны ковидом-невидимкой. «Венец всего живущего», как называл человека Гамлет, должен преклониться перед носителем другой короны.

Вирусы чаще всего характеризуются как «организмы на границе живого»: у них есть одни признаки жизни и отсутствуют другие. Глубокая ирония состоит в том, что для сопротивления этим «полуживым» нам самим приходится жертвовать своим жизненным пространством. Не есть ли «беликовщина», как ни прискорбно это осознавать, — естественная форма выживания и самосохранения человека в мире микроскопически малых, почти как молекулы, носителей смерти?

Можно предвидеть, что со временем угрюмые маски и тупорылые респираторы сменятся разноцветными и разнофасонными личинами, которые, в дополнение к защитным, приобретут множество других знаковых функций: коммуникативных, профессиональных, даже эротических. Но вряд ли цивилизация, вобравшая в себя новый протективный слой, совсем от него откажется: скорее творчески преобразит. И тогда Беликов станет восприниматься не только как сатира на удушающую казенщину конца ХIХ века,но, быть может, и как провозвестник эпохи самоизоляции ХХI века — первопроходец новых путей к спасению человечества.