В конце 70-х Майк старательно исполнял роль рок-звезды: то на летних танцплощадках с приятелями из «Капитального ремонта», то в составе «Группировки имени Чака Берри».

«Некоторое время я играл с “Аквариумом” электрическую рок-н-рольную программу в качестве лидер-гитариста, — рассказывал он позднее. — Мы ярко одевались и накладывали на лицо килограммы грима. Это был кондовый, несколько запоздалый глэм-рок».

«Когда “Аквариум” играл на танцах, их программа состояла из классических рок-н-роллов, — вспоминала впоследствии Таня Апраксина. — Борис и Майк у одного микрофона представляли собой великолепную, просто незабываемую пару».

«Нам очень повезло, что в 70-х создалось рок-н-рольное поле в Петербурге, — говорил спустя тридцать лет Гребенщиков. — Помню, как мы с Майком с восьми утра перевозили какие-то колонки и таскали какие-то ящики. Темно было, мы едем вдвоем и обсуждаем ситуацию. И сходимся на том, что это и есть настоящая жизнь».

«Все было стопроцентно настоящее — мы создали себе воображаемый Лондон, и он в полный рост окупался».

Вибрации эпохи ощущались ими настолько сильно, что каждый новый опус оказывался шедевром. В течение 1979 года Гребенщиков написал «Мой друг музыкант» и «Держаться корней», а Науменко — «Старые раны» и «Я возвращаюсь домой»:

К грязным полам и немытой посуде, к холодным простыням и увядшим цветам

Я возвращаюсь домой — к холодным сарделькам и яйцам вкрутую, к пустым бутылкам и разбитым пластинкам — домой.

«Гитару Майк с собой не таскал, — объяснял мне впоследствии Иша. — Это было совершенно не его амплуа — при первом удобном случае показывать песни. Вот если сложилось так, он мог немного поиграть. К примеру, песню “Злые ангелы осени” исполнил всего несколько раз, она так и осталась незаписанной. Как-то мы шли в легкой обуви и, заболтавшись, ступили ногами в лужу, подернутую льдом. И Майк говорит: “Ну, что, теперь ты понимаешь, что мы живем в мире, где так мало тепла и так много зла?” Это была скрытая цитата из песни “Злые ангелы осени”. И я ему ответил: “Знаешь, я всегда подозревал что-то подобное”».

Молодой супруг, рассорившись с тещей, снимал комнату на Каменном острове, — в ладно сложенном из бревен двухэтажном доме, где до этого проживал переводчик Андрей Фалалеев.

Еще до эмиграции Андрея в Америку этот памятник деревянного зодчества превратился в музыкальный притон. В разные годы тут проживали Сева Гаккель, Юра Ильченко и будущий саксофонист «Поп-механики» Владимир Болучевский. Все они обитали на втором этаже частного дома с камином и картинами. Этот заповедный теремок стоял на отшибе 18-й Березовой аллеи — как неприступная крепость среди огороженных бетонными заборами правительственных дач.

«Дед Андрея Фалалеева был адвокатом, который оказал неоценимую услугу Ленину, — рассказывал Гаккель. — И вождь мирового пролетариата подписал мандат, согласно которому дом на Каменном острове навечно оставался за этой семьей… Он отапливался дровами, и в комнате, которую снимал Борис, было холодно. Гребенщиков топил с неохотой, поэтому пока не потеплело, мы там редко бывали. Но к весне мы все постепенно перекочевали туда, и жизнь активизировалась».

Они катались на хозяйском ослике и утверждали, что с крыши избушки видны край земли и хобот слона, на котором она покоится. Или член черепахи — все зависело от космогонической теории, которой придерживался наблюдатель.

Там часто бывали Майк, Марат и «святой человек» Вилли Усов, сохранивший фотографии этой несуществующей ныне планеты. Ему удалось зафиксировать мир, совершенно не пересекавшийся с окружавшим музыкантов социумом. Словно рядом не унылые коммуналки и дворы-колодцы, а лондонский клуб Маrquee, где ночи напролет отвязные группы вовсю нарезают рок-н-роллы.

Почти весь 1979 год Борис, Майк, Гаккель и Фан пытались репетировать в этом «штабе мировой революции». Именно в доме Фалалеева впервые прозвучала композиция Death of King Arthur, через несколько месяцев взорвавшая рок-фестиваль в Тбилиси. Но в основном это были тусовки с друзьями, подругами, иностранными студентами, а также дикие игры в «военный фрисби».

«В семидесятых фрисби оказался необычайно популярным, — вспоминал Марат Айрапетян. — Стоило нам оказаться на небольшом куске свободного пространства, как тут же кто-то доставал летающий диск. На Каменном острове было принято или пить, или еще хуже — курить. И вот, после очередного веселья с подачи Фана простой обмен дисками превратился в состязание со странной целью — врезать фрисби партнеру по голове. Потом добавилась беготня по всему парку с выскакиванием из кустов и метанием летающей пластмассы прямо в голову. При этом пьяные и обкуренные участники веселились до упаду».

Жилище Гребенщикова представляло собой кипящий котел, где водилось много рыбы, и вся она круглосуточно хохотала.

А у Майка в этот период продолжала бурлить личная жизнь. Его отношения с Таней Дадоновой плавно завершились, поскольку Мадам овладело внезапное желание к перемене мест. Она вышла замуж за работающего в СССР строителя из Западного Берлина и перебралась с ним в Москву.

В свою очередь, у Науменко случился бурный роман с другой Таней — Апраксиной, которая недавно развелась с мужем, — к слову, соавтором песни «Аквариума» «Десять стрел».

Сева Гаккель вспоминает: «Мы с Людой Шурыгиной, Майком и Таней Апраксиной рванули в Прибалтику и доехали до Вильнюса, встречаясь где-то в Даугавпилсе. Помню, как всей компанией мы сидели на берегу реки Неман и пили какое-то литовское вино».

«Когда мы с Майком отправились в дорогу по шоссе 21, он уже чувствовал себя бывалым стопщиком, — замечала Таня Апраксина. — Переночевав в норе, которую Майк выкопал в стогу сена, мы пересеклись, как было запланировано, с Севой и Людой уже на прибалтийской стороне. Вчетвером добрались до Вильнюса, где провели остаток дня и ночь».

Прогуливаясь по улочкам литовской столицы, Науменко делился с Апраксиной планами. В частности — о том, что хочет написать песню «про дрянь» — в стиле одной из композиций Лу Рида. Несколько месяцев ломал голову, какой предмет роскоши поместить в текст там, где спустя некоторое время появится слово «пальто» («Ты продала мою гитару и купила себе пальто»).

Рассказывал об этом милом казусе с легкой грустью.

На обратной дороге не обошлось без приключений. Машина сломалась, и водитель высадил путешественников посреди поля, на котором не было ни сена, ни соломы. Где-то вдалеке Майк увидел странного вида индустриальный забор, а в нем обнаружил небольшую щель, которая привела путников на территорию заброшенного рабочего общежития.

«Нам разрешили провести ночь в большой комнате с множеством пустых кроватей — при условии, что мы не будем зажигать свет, — вспоминала Апраксина. — Чудом там нашелся большой старый радиоприемник. Майк пришел в восторг и быстро отыскал на коротких волнах симпатичную западную музыку. Не ту, конечно, какую он сам бы выбрал, но в нашем случае любая мелодия равнялась ангельскому пению. Такие сигналы были способны все преобразить».

По возвращении домой ход личной истории для Науменко неумолимо ускорился. Его продолжало не по-детски лихорадить. Поиски новых смыслов проходили предельно остро — как для музыканта, так и для окружавших его дам.

«Возникновение нашей с Майком романтической истории — невероятно сложной и при зашкаливающих температурах — было шокирующим сюрпризом для нас обоих, — признавалась Апраксина. — Его переживания стали оформляться в песни только тогда, когда возникли первые предвестники разрыва — болезненного и надолго затянувшегося… После того как очередные телефонные излияния Майка свалили меня в реальный обморок, я перестала отвечать на его звонки и письма, решив, что отсутствие контакта поможет ему скорее справиться с ударом и встать на ноги».

Крайне напряженный разрыв Майка с хозяйкой Апраксина дворца длился не один месяц. Вдобавок ко всему с наступлением весны у Майка «открылись старые раны», и он решил прогуляться в Москву — немного отвлечься и заодно проведать Таню Дадонову, наивно полагая, что ее немецкий муж будет несказанно рад этой встрече.

В качестве моральной поддержки Науменко взял с собой Ишу, его одноклассника Сашу Бицкого и несколько бутылок «Стрелецкой». Для солидности друзья решили ехать не автостопом, а купив места в сидячем вагоне. Но поездка получилась, мягко говоря, странной.

К весне 1980 года волшебница Таня сменила несколько адресов, и в поисках ее нового жилища питерскому десанту пришлось заночевать прямо на вокзале. Финансы быстро закончились, и Иша был вынужден звонить друзьям — с просьбой выслать денежный перевод.

Возвращение из предолимпийской Москвы в дождливый Ленинград оказалось непростым — и эмоционально, и физически. Через несколько дней обессиленный Майк исчез со всех радаров.

Кит Ричардc однажды заметил, что лучшие произведения создаются в наиболее трудные времена. Пикассо написал «Гернику» под впечатлением от уничтожения испанского города немецкой авиацией, трагедию «Эдип» Вольтер сочинил в тюрьме, а Вийон создал свой шедевр «Завещание», когда ожидал смертную казнь. Раздираемый внутренними демонами Майк вынырнул на поверхность через месяц совершенно другим человеком. С новым мировоззрением и новыми хитами: «Пригородным блюзом», «Сладкой N», пронзительным Blues de Moscou и крайне жесткой композицией «Дрянь». После этих безысходных манифестов его жизнь не могла оставаться прежней.

Говорят, что первым был написан «Пригородный блюз», — когда Майк «сидел в халате и созерцал какую-то гадость по телевизору». За вечер он создал отчаянный монолог аутсайдера, глазами которого описывается повседневное безумие, творящееся в его квартире.

Неизвестно, сколько лечебного зелья было израсходовано поэтом, но, если провести экспертизу рукописи, несложно увидеть, что

Двадцать лет, как бред Двадцать бед один ответ Хочется курить, но не осталось папирос Я боюсь жить, наверное, я трус Денег нет, зато есть пригородный блюз.

От такой скотской жизни у Майка наконец-то поперло вдохновение. Причем настолько мощно, что на сон и еду времени уже не оставалось. Буквально через несколько дней, «вдумчиво опохмелившись», он написал панк-боевик Blues de Moscou — в активном соавторстве с Ишей Петровским.

«Майк быстро придумал размер будущего текста, после чего мы надолго задумались над первой строчкой, — вспоминал Иша спустя тридцать лет. — Наконец у меня родилось: “Здесь нас никто не любит”. “Да, — согласился Майк, — и мы не любим их. Кстати, это может быть уже вторая строчка”. В следующие час-полтора, показавшиеся нам мучительно долгими, сложился и остальной текст… Свое сочинение мы первоначально назвали “Блюз с подробным и обстоятельным описанием того, как Майк и Иша обломались в Москве в марте 1980 года”. Перечитав его заново, мы были несколько удивлены тем, что у нас получилось».

Следующими стали песни «Дрянь» и «Сладкая N»:

И дамы были довольно любезны И одна из них пыталась захватить меня в плен А я молчал, пень пнем, и думал С кем и где ты провела эту ночь, моя Сладкая N?

Спустя годы критики уже и не пытаются оспаривать автобиографический характер этих композиций. Но сам Майк тщательно ретушировал свою музу, утверждая в интервью, что героиня этих антифеминистских гимнов — собирательный образ. Полумифическая фигура — как Sweet Jane у Лу Рида или «Прекрасная незнакомка» у Блока.

«Я прекрасно знал, кому посвящена та или иная песня, — поведал в интервью 1992 года Михаил «Фан» Васильев. — Сладкая N — была такая девушка, которая сейчас, по-моему, в Москву переехала. С песней “Дрянь” более сложная история. Она посвящена подружке моей жены. Это были две девушки, с которыми мы часто оттягивались в Апраксином переулке. Потом я женился на Зине Васильевой, а Майк вот песню написал».

Одним из первых слушателей «Дряни», гитарный рифф для которой был позаимствован у Марка Болана, а текст оказался похож на песню Лу Рида Dirt (You’re just dirt… That’s the only word that hurt), оказался счастливчик Иша. Как гласит история, приблизительно в апреле 1980 года на его посту вневедомственной охраны раздался звонок. «Гнусавым голосом Майк зачитал мне текст и спросил: “Ну как?” — видимо, не сомневаясь в успехе, — с улыбкой вспоминал Игорь Петровский. — “Зашибись, — восторженно ответил я”. —

«Вспоминаю вечер, когда мы сидим у Майка на кухне, и он поет “Дрянь”, только что написанную, — рассказывал Гребенщиков. — И нет ощущения, что мы находимся в какой-то рок-н-рольной провинции. Что ТАМ они умеют, а мы не умеем — ни фига! Тот комплекс, которым страдало большинство наших рок-музыкантов, — у них там “фузз”, “квак”, обработка звука, — нам это было не нужно. Это были второстепенные детали, а только это ощущение и было правильным. Что если ты написал правильную песню, правильно ее спел один раз — все! Остальное уже должно прикладываться!»

Незадолго до описываемых событий Науменко халтурил в Домбае. Там он вместе с приятелями-музыкантами вел дискотеки на горнолыжном курорте. И в один из зимних дней 1980 года неожиданно встретил одноклассника Диму Калашника. «Стояла изумительная солнечная погода, и вокруг было ослепительно-голубое небо, — вспоминает Калашник. — Мы сидели на лавочке и молчали… Чтобы не вспугнуть ощущение тишины ледников и ослепительных пейзажей молодых гор. И вдруг Миша негромко говорит: «Дима, а если бы сейчас прилетел ангел и спросил тебя: “Ты доволен жизнью, которую прожил?” Что бы ты ему ответил?» Я подумал и честно признался: “Наверное, нет”. Мой школьный друг улыбнулся и уверенно заявил: “А я бы ответил, что жизнью доволен полностью”. Он сказал это, как жирную точку поставил».