— Я давно не была на Кавказе, наверное, с год. Родила ребенка и вот сижу пока дома. Дежурная бригада переслала мне текст Ильи Азара накануне публикации, из уважения, полагаю, к моей многолетней работе.

Признаюсь, мое мнение об этом тексте было совсем не лестное. Соглашаясь с автором в том, что вопросы, поставленные в тексте, непременно должны быть заданы, я, однако, полагаю, что мой коллега не везде сумел удержаться в русле профессиональной журналистики. Конечно, этот выбор — спасать людей или оставаться над схваткой, быть правозащитником или журналистом — очень часто встает перед авторами «Новой газеты». Чаще, чем хотелось бы. Каждый из нас отвечает на этот вопрос по-своему. Про себя я давно решила: человек важнее любых принципов, в том числе принципов журналистской работы. И у меня нет никаких сомнений: за ингушских узников надо биться так же, как мы бьемся за московских. Всей страной, без скидки на удаленность от центров и «местный колорит». Однако парадокс объемной работы Ильи как раз в том и заключается, что он не стоял перед выбором: придерживаться принципов или спасать.

Отправившись в Ингушетию, мой коллега попал в ситуацию, в которой часто оказываются журналисты, приезжающие осветить что-нибудь на Кавказе. Он поехал туда с московскими этическими линейками. А они к кавказским обществам плохо применимы. Оттого в тексте и полно ставящих в тупик констатаций наподобие того, что «к женщинам в Ингушетии отношение странное». Оттого же Илья и обходит стороной вопрос про саму суть конфликта между Чечней и Ингушетией: из-за чего, собственно, разгорелся весь сыр-бор?

Нет, я ни в коем случае не о том, чтобы всерьез пытаться разобраться, где должна пролегать граница — это дело заведомо обреченное, поскольку многие столетия народы на этих территориях жили без каких бы то ни было границ. Соседствовали, дружили, враждовали, женились, рождались и хоронились. Республики как таковые были образованы относительно недавно, не более ста лет назад. Советская власть нарезала границы искусственно, многократно сдвигая их, перетасовывая районы в целях удобства реализации властных функций на местах. Так что сегодня никто не сможет с полной уверенностью сказать: вот здесь земли ингушские, а вот там — уже чеченские.

Этот вопрос изящно растушевывают в своем тексте многие федеральные журналисты, не только Илья. Почему? Полагаю, потому, что копаясь в вопросе, многие упираются в вещи, совершенно не совместимые с европейским представлением о справедливости.

Приведу пример из своего опыта. Когда протесты еще только начались, я встречалась с их лидерами, пыталась понять, как, по их мнению, должна пролегать граница? Один из них мне сказал:

«Бамут, Шаами-Юрт, Серноводская, Ассиновская, Давыденко… Все эти [находящиеся ныне на территории Чечни] населенные пункты закладывали ингуши. Никогда не принадлежали эти земли Чечне, там ни одной чеченской могилы нет. Сегодня мы возмущены не тем, что нас лишили земель, а тем, что нам не вернули [районы, ныне относящиеся к Чечне]!»

Этот аргумент мы целиком опубликовали.

На среднестатистический, ориентированный на европейские ценности, вкус, в данной цитате мало лестного для ее автора. Однако на следующий день после публикации текста, мне позвонили сразу несколько человек из Ингушетии — с благодарностью за то, что я это написала.

Сомневаюсь, что многочисленные спикеры, с которыми говорил Илья, не предъявляли ему подобных аргументов. Что эти люди не говорили ему о том, что «готовы воевать за эти земли до последней капли крови в жилах последнего ингуша», что «сыновей не пожалеют». Однако никакой рефлексии на эту тему у Ильи нет. Рискну предположить: именно потому, что подобный дискурс, если его оценивать с абстрактной европейской точки зрения, работает как бы против ингушского протеста. (Который многим моим коллегам хотелось бы сравнивать и с московскими протестами, и с парижскими и т. д. и т. п). Однако на мой личный вкус, здесь-то и кроется надменно-снисходительное отношение к героям, к ингушам. Подходя к кавказскому укладу со своими этическими мерилами, мы тем самым заявляем именно этот, условный «демократический» подход как единственно возможный и правильный. Ставим многовековую кавказскую культуру ниже той, которая нам кажется эталонной. Вместо того, чтобы попытаться понять и объяснить — обходимся умолчаниями и скруглениями.

Между тем, ингушский протест, прекрасный в своей искренности, был возможен только в рамках кавказского уклада. Ни в Москве, ни где-либо еще в России мы не сможем представить себе такого национального единения.

Нигде больше мы не сможем наблюдать, как полиция молится вместе с протестующими… Ну и дальше: ни один другой регион не подарит нам видео, на которых росгвардию протестующие, поддавшись на провокацию, гоняют по площади стульями и закидывают бутылками. Нигде больше это невозможно даже представить. И не только потому, что Кавказ — особый мир. Есть и другие причины, моим коллегой, видимо, не замеченные. И здесь я хочу сказать об особой роли Юнус-Бека Евкурова.

Выслушивая и покорно транслируя позицию своих собеседников, Илья выстраивает по-голливудски притягательную линейную перспективу: вот, дескать, есть плохой царь, которого победил хороший народ. А теперь всем нам предстоит освободить узников, по сей день томящихся в застенках по вине этого плохого царя.

Жизнь, друзья, редко дарит нам настолько однозначные сюжеты. Вот и с Ингушетией все отнюдь не так просто, как это следует из текста Ильи.

Граница между Чечней и Ингушетией — чисто кремлевское изобретение, часть многоходовочки по обеспечению вертикали в потенциально (на данный момент именно так) нестабильном регионе. Плюс интриги местных элит, враждебно настроенных к командированному Москвой чужаку. Евкуров с армейской прямотой выполнил приказ Москвы, и да, действительно он мог бы быть поделикатнее, мог бы провести разъяснительную работу, пиар-кампанию, раздачу слонов, не знаю чего там еще. Но не надо вешать ему чужие грехи.

Не менее наивно смотрится предположение о том, что это именно Евкуров, якобы презирающий кавказские традиции, размазал ингушскую оппозицию. Здесь, в этом деянии, также во всей полноте предстает перед нами верхушка вертикали.

А что Евкуров? Просто справедливости ради я бы упомянула многократные его обращения к «лидерам нации» на фоне начавшихся задержаний. Извинитесь, говорил он им, и я придумаю что-то, чтобы этих уголовных дел не было. Просто извинитесь.

Я не хочу даже касаться того вопроса, может ли глава региона требовать у митингующих таких извинений. А хочу просто спросить вас: вы можете представить себе Сергея Семеныча, который говорит Котову и Жукову: «Ребят, давайте вы вот просто извинитесь перед этой Росгвардией, а я там сам что-нибудь придумаю»?

Евкуров, при всех его косяках, был далеко не самое худшее, что могло случиться с Ингушетией. Уже сейчас, думаю, это многие начинают понимать, а то ли еще будет; у нас вон уже и премьер Мишустин удивляется делам, творящимся на Кавказе.

Евкурова многие за глаза звали «сапогом» и «солдафоном». Но каким бы сапогом он ни был, он ведь именно за то и поплатился креслом, что был слишком мягок со своим народом. За то, что до последнего пытался сохранить реноме самого договороспособного кавказского лидера. За то, что допустил все эти продолжительные несанкционированные митинги – в то время как в целом по стране установилась уже совсем другая погода.

Мне жаль, что в тексте всего этого нет. Мне жаль, что получилась такая планиметрия, без какой-либо попытки показать ингушскую драму во всем ее объеме и со всеми ее противоречиями.