• Рубрика: Кожа времени. Читать все материалы

Многие говорят, что карантин послан, чтобы вернуть нас к книгам и позволить наконец понять, зачем нужны закоренелые профессионалы чтения — филологи.

Мой отец, например, не переставал удивляться тому, что я выбрал филфак. Он был уверен, что все нормальные люди учатся в политехе на инженеров и читают книги для своего удовольствия, а не по долгу филологической службы, в которую отец, впрочем, и не верил.

Полвека спустя выяснилось, что мы оба правы. Филолог — не профессия, но я не жалею, что ее выбрал. Несмотря на то что в пользе гуманитариев сомневаются по обе стороны океана.

— Обреченные на безделье обладатели гуманитарных дипломов, — объявили по российскому ТВ, — опасны для государства, бесполезны для общества и рвутся на баррикады.

— Заниматься гуманитарными дисциплинами, — волнуется о своем прагматичная американская статистика, — не имеет смысла, так как изучавшие их выпускники зарабатывают в два раза меньше тех, кто закончил курс по точным наукам.

— Никому, — вывел я намного позже, — филологи годятся только на то, чтобы плодить себе подобных, и тогда филологи называются профессорами, которых мало надо.

Хуже, что я разочаровался в гуманитарных науках, когда перестал верить в то, что они и в самом деле имеют отношение к наукам. Работая с не повторяющимися явлениями, филология не способна вывести универсальные законы, которые служат нам, как таблица умножения. Дар Лотмана не перешел к тем, кто им пользуется. Так я стал филологом-расстригой, что не мешает мне любить и ценить гуманитарное образование. Сегодня выясняется, что я не один такой.

Я никоим образом не хочу провоцировать новое сражение физиков с лириками. Напротив, опыт советской жизни убеждал в том, что первые были куда лучше вторых. Технари, привыкшие к доказуемым истинам, отличались здоровым вкусом, оппозиционными взглядами и составляли партию читателей, глухо сопротивлявшуюся попыткам власти назначить Егора Исаева первым поэтом эпохи. Именно те, кого Солженицын брезгливо окрестил «образованщиной», составляли думающую общественную прослойку, заметно менее гуманитариев уязвленную конформизмом. Попросту говоря, в среднем НИИ работало больше порядочных людей, чем в средней редакции.

В защиту гуманитариев я хочу лишь робко напомнить, что с самого начала высшее образование так называлось и таким было потому, что предлагало не профессию, а путь к просвещению. Оно обещало сделать нас лучше и выше — поднять над собой, чтобы увеличить поле обзора и углубиться в увиденное.

Это как раз то, чему учат — должны учить — гуманитариев. Их объект — мудрость человечества, уложенная в канон.

— Словесность, — говорит знаменитый американский шекспировед Гринблат, — наиболее совершенный способ сохранения и передачи самого ценного в истории: нашего опыта.

Человек в его полноценной, а не усеченной масскультом версии должен знать и понимать, как жили другие. И вместе с аттестатом или дипломом каждый должен получать джентльменский набор литературных познаний, позволяющих хотя бы отличать скороспелый боевик от вечных шедевров. Вот для этого и необходим канон словесности. Отменить его не смогли ни теории постмодернизма, ни шантаж мультикультурализма.

При этом состав канона может быть разным, но обращение с ним в принципе одинаково: будь то Ветхий Завет для евреев, Новый для христиан, Конфуций для китайцев, классика для русских или конституция для американцев.

Первые университеты готовили не творцов, а интерпретаторов, иначе говоря — филологов. Учитель передавал ученику умение добывать знания, ими пользоваться, в них сомневаться, их оспаривать и заменять, все это — не отрываясь от источника. Не результат, а процесс превращал жизнь в задачу, углублял реальность и множил ее версии. Такая учеба избегала учебника, требуя от наставника гибкости и личного контакта.

Так учил он сам, так до сих пор учат лучших не только в Оксфорде, но и в Вест-Пойнте, где преподают гуманитарные дисциплины наряду с антитеррористической тактикой, саперным делом, прыжками с парашюта и бальными танцами.

Университетское образование не давало ремесла, да и не обещало его. Процесс обучения заключался в том, чтобы в каждом суждении находить все больше тонких различий, следить за извилистым путем мысли, вслушиваться в ее эхо, искать истоки, следить за последствиями, нащупывать параллели, попутно убеждаясь в бесконечности этого «сада расходящихся тропок». Тот же Борхес восхищался хитростью иудеев, объявивших свою литературу священным писанием. Но дело не в том, какой текст выбран сакральным, а в том, чтобы он того стоил, как пьесы Шекспира или стихи Пушкина. И тогда века толкований наращивают комментаторский багаж и демонстрируют неисчерпаемость объекта исследования. И плюс, и минус филологии в том, что она не знает точного ответа. Его просто нет, ибо выводы недоказуемы, необязательны и неокончательны.

— Три талмудиста, — рассказывает притча, — разбирали трудное место в Торе. Двое упрямо настаивали на своем толковании, пока тот, кто остался в одиночестве, не призвал на помощь самого Бога. Но и Он не помог, потому что вместе с Ним мнения разделились поровну.

Статистика, которая уговаривает студентов изучать точные науки, сама же себе противоречит, утверждая, что через 20 лет после окончания университета зарплаты гуманитариев и технарей сравниваются. Оказывается, первые тоже нужны.

— Сегодняшние работодатели, — сказал мне американский профессор-гуманитарий, — сами не знают, чего они хотят от своих новых сотрудников. В условиях перманентной технической революции их все равно придется постоянно переучивать. Но раз конкретные навыки стремительно обесцениваются, нужно учить тому, что не стареет. В викторианской Англии спорт считался важнее всех дисциплин, ибо тогдашние педагоги верили, что регби и крикет готовили к жизни лучше алгебры. Возможно, гуманитарное образование сможет играть роль своего рода духовного атлетизма, развивающего особые качества, нужные рынку труда.

Какие? Такие:

• Критическое мышление, которое мы оттачивали, взвешивая мотивы Яго и Макбета.
• Богатые коммуникативные навыки, которые необходимы, чтобы донести свою мысль и услышать чужую, не боясь, что вторая перечеркнет первую.
• Искусство тонких суждений, которое необходимо, чтобы разглядеть паутину связей, не обрывая и не огрубляя их.
• Умение ясно выражаться на письме, без которого нельзя сочинить даже инструкцию к будильнику.
• Общая интеллигентность, которую создает не широкая, а глубокая начитанность, никогда и ни для кого не проходящая бесследно.
• Эмпатия, которой мы учимся, защищая от автора отрицательных персонажей вроде Шейлока и Карамазовых.
• Способность работать в группе развивает уважение к коллективному разуму, накопленному традицией.
• Умение постоянно учиться, потому что в этой сфере ничего окончательного нет.

Все это может пригодиться в любой сфере, включая ту, о которой мы и не догадывались. Гуманитарные штудии напоминают мне фильм про мальчика, занявшегося карате. Вместо упражнений сэнсей приспособил его к покраске забора и полировке машины. Ученик бунтует: его обучают не карате, а домашним работам. Но тут-то и выясняется, что именно эти надоевшие движения необходимы бойцу, чтобы отражать и наносить удары, побеждая соперника.

Нью-Йорк