Он родился 20 сентября 1921 года в станице Пресноредуть Пресногорьковского района Кустанайской области (теперь — Пресновский район Северо-Казахстанской области). Отец и мать, Николай Алексеевич и Татьяна Степановна Воропаевы, воспитали четверых детей: Агафью (1916 г.р.), Сергея, Константина (1926 г.р.) и Алексея (1938 г.р.).
В родном селе была только начальная (четырехгодичная) школа. А начиная с 5-го класса и по 9-й включительно, Сергей доучивался в райцентре, в станице Пресногорьковской, ежедневно бодро вышагивая по несколько километров. Учился Сергей хорошо, был высоким, крепким и сильным, но в тоже время скромным деревенским парнем. Пристрастился к чтению, начал вести дневник, находя в нем утешение для души и приобретая первые навыки в литературном творчестве.
Окончив школу в 1938 году, Сергей там же, в райцентре, и остался, стал заведующим орготделом райкома комсомола. На его жизненном пути появилась любимая девушка — Лидия Бобышкина. Наверняка она провожала его в армию, куда, согласно справке Пресногорьковского райвоенкомата, его призвали 20 декабря 1940 года. 27 декабря Сергея и его друга Николая Кладникова отец отвез на железнодорожную станцию Лебяжье, где их ждал воинский эшелон.
Местом армейского назначения оказался Минск. Служба началась в Даугавпилсе, в военной части 2292, продолжилась в Себеже, а потом снова в Минске, где его и застала война — через полгода после призыва.
В первые недели войны наши войска на Минском направлении Западного фронта понесли большие потери. Сам Минск был взят немецкими войсками 28 июня, в котел и окружение попали 11 советских дивизий. Логично предположить, что уже летом 1941 года в плен попал и Воропаев. Но это произошло позднее, коль скоро его последний треугольничек из армии датирован концом 1941 года.
В апреле 1943 года судьба занесла Воропаева в шталаг VIII F(318) в Ламсдорфе* в горняцкой Верхней Силезии. 22 апреля он впервые спустился на 350 метров вниз от поверхности земли, в угольную шахту, где его ждал непосильный шахтерский труд.
29 марта 1944-го Воропаев начал вести дневник, последняя из 77 его записей датирована 5 марта 1945-го. Дневник имеет посвящение: «Моему другу С»., и друг этот — сам Сергей. Воропаев полностью осознавал эту миссию дневника в беспросветной своей жизни:
«Но я все же решил кое-что записать. Эти листы, мне кажется, живые, я с ними беседую, я с ними делюсь мнением, и это мне облегчает измученную душу» (19 апреля 1944 г.).
Некоторые записи начинаются обращением «Мой дорогой!», а заканчиваются своего рода подписью-авторизацией: «Сергей». Тем самым свойственный дневнику монологизм преобразовывается в диалог, и жить становится чуть веселее.
Фон и суть существования Сергея в лагере были ему грубо навязаны катастрофически недостаточной кормежкой. Если одним словом, то слово это — «пожрать!»: достать еды, съесть что-нибудь! Причем начинается это уже на бессознательном уровне: «Да, сегодня я проследил за работой мысли. Мысль: пожрать — и только. Иссохший мозг занят одной и постоянной мыслью» (3.4.1944). Впервые после большого перерыва увидев девушек и женщин, он записал:
«Каково же впечатление? Никакого, абсолютно. Аскет, нет инстинкта плоти? Неправда! Одна ужасно подавляющая мысль… пожрать…». (16.4.1944).
И назавтра — отчет о редчайшем по наполнению живота дне:
«Сегодня прожил по пленному хорошо, достал до 4 литров лишней баланды, а всего съел до 6 литров и до 700 гр. хлеба, живот кажется полный, но жрать бы еще жрал и жрал, а особо хлеба — за период плена еще не наедался. <…> И я животное, а на вид человек. Голод» (17.4.1944)
Чтобы иметь возможность купить или выменять еще немного еды, Воропаев собирал на обмен свои порции табака и мыла и начал сапожничать, но гешефт шел так себе.
На голодном маршруте не исключался и каннибализм:
«Жизнь по-старому, в наземном аду, только без смолы. Измор плановым путем продолжается. Обнаружено людоедство. Вчера ночью один из больных забрался в холодилку и вскрыл мертвеца, вырезав ему внутренности [и] мягкие части тела. Это было замечено, и вчера этот человек был расстрелян. И все это вызвано страшным голодом» (1.2.1945).
Вторая по значимости и объему тема дневника — болезнь, туберкулез, больница. Дневник Воропаева вполне заменяет историю болезни этого степного казацкого крепыша. 31 августа 1944 года — первое кровохарканье, 12 сентября — первый день в лагерной больничке, октябрь — перевод в туберкулезный барак «А», откуда прямая дорога, как он пишет 3.10.1944, на Friede, имея в виду Friedhof — кладбище (тут непроизвольная, но точная игра немецких слов, поскольку сама Friede — это вечный покой).
Несмотря на всю давящую тяжесть повседневной рабской жизни, Сергей Воропаев, натура явно поэтическая, всею душой тянулся к тому светлому и обнадеживающему, что заложено в смене времен года, в особенности, в приходе весны — пусть даже и последней для него. Но втакихусловиях, в каких он оказался, лирическое и трагическое всегда перемешаны. Вот начало записи за 1 апреля 1944 года: «Весна. Сегодня самый настоящий весенний день. Когда-то самое лучшее время жизни, возрождение поэзии и творческих чувств…». Сколько же скрытой глубины и вместе с тем сокрушенности в этом выразительном «когда-то»!
Дневник раскрывает и неожиданные грани своего автора. Даже лежа на больничной полукойке-полукатафалке, он отдает себе глобальный отчет в том, что «…война — небывалый поток крови льется уже 3 года и 5 месяцев. Пали головы огромных миллионов людей, из них тысячи лучших умов» (18.11.1944).
При этом он не только летописец и фиксатор, но и вдумчивый аналитик. Достаточно указать на его расчет прибыли, которую имеет с его рабского труда Германия: «Допустим, я каждый день выкидываю по 10 т, и то это составляет в 1 год 3650 тонн угля (свисток на обед, продолжу после). Беря в расчет по 20 тонн железнодорожный вагон, это примерно составляет 2 эшелона угля в количестве 80–85 вагонов. //
Это, грубо рассчитывая, будет стоить до 30.000 руб. В это самое время на меня уважаемый хозяин израсходовал 180 кг хлеба, 365 кг картошки, примерно столько же брюквы, 12 кг маргарину, немного больше мяса. Расходная сторона обойдется на 1000 или 1500 рублей.
Можешь представить, каков доход от одного меня предпринимателю, а нас в лагере 913 человек, а сколько всего этих лагерей» (22.4.1944). Цифры можно проверять и перепроверять, но сам воропаевский подход — это экономика войны (точнее, финансирования войны) в чистом виде.
Много раз по ходу дневника возникает тема самоубийства как разрешения всех проблем. Но инстинкт надежды заставляет его держаться за жизнь: «Я такой маленький жучок, что не в силах ничего сделать, сила принуждения делает это. Не делай этого — это просто-напросто стоит жизни. Искра надежды на будущее принуждает покоряться» (22.4.1944).
И одновременно это безрассудный мальчишка, не отдающий себе полного отчета в том, сколь опасны некоторые из его записанных откровений. Например, это, за 6 апреля 1944 года: «Сегодня один с нашей группы сделал побег. Пока удачно. Это удовольствие делал я в прошлое лето. 1 час ночи. Спать». Цена этой самоубийственной записи, будь она кем не надо прочитана, — где-то между виселицей и концлагерем.
Впрочем, жизни ему и так было отпущено немного…
Подземельный туберкулез косил всех военнопленных подряд, косил без промаха. Перевод в туберкулезный барак спасением ожидаемо не стал, а недостаточное питание только разгоняло болезнь.
Вот две последние записи в его дневнике, сделанные за 2–5 недель до смерти и за 1,5–2 недели до прихода своих.
1 марта 1945 г.: «Я еще чуть жив, уже стараюсь реже подыматься с койки, чувствуется сильная слабость в ногах… и вообще иссох, но иссох не от болезни, а от голода. Да и как здесь не иссохнуть, когда, начиная с 27 января, нам дали пять паек хлеба? Да! Это и удивительно за месяц и 4 дня скушать полтора кгр. хлеба. Какое же может быть терпение? А результаты этого терпения таковы: за этот самый же период вымерло 20 человек, из них 10 человек от голоду. За фронт ходят разные слухи, надежды на освобождение не предвидится. Так что большинство людей ожидает со дня на день голодной смерти. В том числе и я, если утром проснешься жив, то и говоришь: слава богу. Чувствую, это продлятся считаные дни. //
Страшна голодная смерть, но я бессильный в этом. Не знаю, удастся ли еще раз взяться за карандаш или нет…»
Еще один — последний — раз удалось. 5 марта 1945 г.: «Последний раз я беседую с этими листками. Да! Но я дожил до такого состояния, что смерть меня уже не пугает, а, наоборот, будет чем-то приятным, успокаивающим, тем миром, где всем одинаково хорошо и плохо. Где нет науки, искусства, красоты, наслаждений, где вечный мрак и сырость. // Допустим, если фашизм не взялся морить, то я имел бы, может, шансы вернуться с туберкулезом на родину. И что же бы было, я бы мог быть лишней обузой в семье, в обществе… и там-то будет гораздо тяжелее переживать все это. А здесь в связи с голодовкой здоровье ухудшается. Позавчера ночью началось страшное кровотечение. Слава богу, соль была, так солью немного пришлось остановить. Но я харкаю и сейчас кровью, так что три дня скидывается с моего счета. Плюс ко всему этому заедает вшета, их страшно великое количество. 2 месяца уже не были в бане. Грязь, масса мусору и проч. Все уже перемечтал, все малейшие случаи жизни, круг моей родной семьи. О, бедные, жаль, слишком жаль. Что с бедной матушкой? // Болтают, что в шести клм. наши взяли деревню, но нет выстрелов, ничего не слышно, абсолютная тишина.
Хотя бы перед смертью услышать орудийные гулы, разрывы снарядов, чтобы земля гудела, черт побери.
Обнимаю и целую все мне близкое и милое. // Прощайте, мои дорогие, на долгие годы. Мне скоро час пробьет, я уже не подымаюсь с постели. // Ваш сын Сергей».
Он умер 23 марта 1945 года — будучи всего 24 лет от роду, не дотянув полтора месяца до конца войны и спустя неделю с момента освобождения советскими войсками лагеря, в котором он умирал. Умер он в красноармейском терапевтическом полевом подвижном госпитале № 5481 Первого Украинского фронта и похоронен на кладбище в деревне Герберсдорф.
Отдавал ли умирающий Воропаев себе отчет в том, что он дожил-таки до свободы?
Спустя 9,5 месяцев, 9 января 1946 года, при рутинном осмотре бывших бараков инфекционного блока «А» шталага Ламсдорф был обнаружен дневник Сергея Воропаева. Он был скопирован, а 3 мая 1946-го был отослан в родное село Пресноредуть — райцентр Кустанайской области Казахской ССР, но не по указанному в дневнике отцовскому адресу, а секретарю райкома Компартии Казахстана — с просьбой передать дневник в семью.
Николая Алексеевича Воропаева, отца Сергея, уже не было в живых: в январе 1943 года он погиб в боях под Москвой. Дневник получила мать Сергея, Татьяна Степановна. О том, что сына уже нет в живых, она знала из похоронки, полученной 19 мая 1945 года.
На какое-то время она дала сыновний дневник секретарю сельской комсомольской ячейки Павлу Воропаеву. Тот организовал в местном клубе его коллективное чтение, собравшее всех жителей села. Пионерская дружина Пресноредутьской школы взяла себе имя Сергея Воропаева и устроила в школе уголок его имени. После этого в Пресноредуть приехал секретарь Кустанайского обкома комсомола В.Г. Малехоньков. Ему Татьяна Степановна передала все свои реликвии: оригинал дневника сына, его фотографии и письма из армии.
Первая публикация фрагментов дневника Сергея Воропаева состоялась в областной «молодежке» — газете «Кустанайский комсомолец». В шести номерах газеты — между 15 января и 3 февраля 1961 года — вышла серия анонимных публикаций под заглавием «Умереть но не сдаваться». Дневник нашего земляка, замученного в фашистском концлагере».
Одна примечательная деталь. В оригинале дневник Воропаева завершался так: «Обнимаю и целую все мне близкое и милое. // Прощайте, мои дорогие, на долгие годы. Мне скоро час пробьет, я уже не подымаюсь с постели. // Ваш сын Сергей»
А вот концовка в газете: «Я многое передумал за эти дни, перебрал в памяти разные случаи из моей жизни. Я прожил немного, но честно. Я не знаю поступка, за который мне пришлось бы краснеть.
Все, что я делал, о чем думал, — все было направлено для моего народа. Мой народ, я не опозорил имя — русский. Для меня нет более святого, чем это слово, и нет дороже моей Родины.
// Мы счастливо жили, но пришли фашисты. Для них русские были дикарями с Востока, людьми, лишенными культуры, науки, искусства. И они хотели поработить нас, сделать рабами. // Но нет такой силы, которая сломила бы мой народ. Он и дальше будет строить большую, счастливую жизнь. Жаль только, что мне не придется быть со всеми. // Прощай, Родина, прощай, семья, целую все это близкое и дорогое, прощай, жизнь. // Сергей».
Сей скромный труд анонимного кустанайского пропагандиста высоко бы сегодня оценил и сам Владимир Ростиславович Мединский!
После того, как в феврале 1962-го «Кустанайский комсомолец» закрылся, дневник и другие документы поступили в Кустанайский областной историко-краеведческий музей.
Сам дневник был уже в ветхом и потрепанном состоянии, многие странички плохо читались, но сделать с них страховые фотокопии никому не пришло в голову. Вот как описывает оригинал Николай Кандалин, знакомившийся с ним в 1988 году: «…небольшой самодельный блокнот в черной клеенчатой обложке, сшитый нитками из пяти (в половину обычного размера) тетрадей. Корешок оклеен плотной серой тканью. Все записи в дневнике сделаны черным чернильным карандашом. Большая их часть хорошо сохранилась, хотя встречаются и отдельные выцветшие места. Последние листы, захватанные руками, сильно загрязнены и сохраняют отпечатки пальцев со следами крови — туберкулезных выделений».
В ноябре-декабре 1988 года фрагменты дневника Сергея Воропаева снова увидели свет в кустанайской прессе — на этот раз в трех номерах «Ленинского пути», главной партийной газеты области. Николай Кандалин, друг и ровесник Сергея, призывавшийся в армию одновременно с ним, опубликовал там произведение под названием «Исповедь комсомольца. Из дневника погибшего друга. Фрагменты документальной повести», в котором пересказал, процитировал или прокомментировал многие места из воропаевского дневника. Свою повесть Кандалин завершил так:
«Вот так, Сергей, мы и живем. Спасибо тебе за дневник. Ты не зря его писал».
Помимо костанайского оригинала, есть еще и машинописные копии текста воропаевского дневника — в Государственном архиве РФ в Москве и в Военно-медицинском музее Минобороны РФ в Санкт-Петербурге.
P.S.
