16 марта 2005 г. Среда

Для меня Юрский — одно из двух самых сильных театральных впечатлений. Оба — питерские. Второе — два вечера первозданных додинских «Братьев и сестер», когда зал скандировал в конце не «Браво!», а «Спа-си-бо!». Бесценный подарок Володи Невельского. А первое…

БДТ давал «Лисицу и виноград» (другое название — «Эзоп») в одном из больших ленинградских Дворцов культуры. Валя Бианки, бывшая тогда нашим («Комсомолки») питерским собкором, презентовала мне билет в первый ряд.

Спектакль сам по себе был незабываемым. Но меня потрясло то, что было уже после финала. Когда Юрский вышел на аплодисменты. Почти рядом со мной — его лицо в капельках пота. Лицо человека, только что свершившего тяжелую физическую, на вымот, работу, выжавшую его, как лимон, до полной опустошенности, все силы оставившего в только что оконченном действе. Но на этом лице сумасшедше, ошалело горели глаза какого-то нездешнего, не от мира сего существа. Глаза марсианина, что ли. Он был одновременно и здесь, на сцене, и не здесь, все еще где-то там, в совсем ином, шестом столетии до нашей эры.

Алла Боссарт в позавчерашнем № «Новой» очень точно определяет сердцевинную суть его таланта:

«Юрский стал знаменитостью очень рано. И, в сущности, не стал ею никогда, как мало кто чувствуя предостережение Пастернака, что это некрасиво. Для актера слишком умный, для писателя слишком яркий и внимательный к чужому слову лицедей, Сергей Юрский как бы стеснялся блистать, как сверкали все его партнеры по ЛБДТ».

Дальше Алла пишет о его моноспектакле «Евгений Онегин»: «Венцом душевного труда Сергея Юрского, именно не актерской судьбы, а души, кристаллом ее перенасыщенного раствора, я вижу моноспектакль "Евгений Онегин".

Или, как об этом в стихах моего однокурсника Юры Апенченко: «Искусство петь сошлось с искусством жить». В данном конкретном случае — с искусством лицедействовать. Просто — две человеческие судьбы встретились и совместились в одну. И если совпадение личности Пушкина и личности актера в легендарной Лицейской композиции Александра Кутепова я назвал бы предельным (и предел этот предопределен «зеркальным» отражением двух миров — Пушкина и Тынянова), то в моноспектакле Юрского это уже запредельное «зазеркалье».

15 марта 2020 г. Воскресенье

Алла в тех давних заметках назвала венцом его душевного труда композицию по «Евгению Онегину». И я с ней тогда согласился. И сейчас соглашусь. Но…

Но в вот вглядываюсь в разныеграни бриллианта, которым предстает его разносторонний талант (а, может быть, вернее говорить о созвездии его личных талантов?), и если на время абстрагироваться от других граней, любаяможет оказаться самодостаточной, самоопределяющей его личность. И та, где гениальное прочтение Пушкина. Но еще — и Пастернака, Бродского, Бунина, Чехова, Хармса…

И та (это уж вне всяких сомнений!), где его актерское творчество на театральных сценах и на киноэкране. Лично для меня особое место занимает в этом ряду его Викниксор из «Республики ШКИД» режиссера Геннадия Полоки.

Сегодня этот человек существует для нас в трех ипостасях. Несколько шаржированный Викниксор из «Республики ШКИД» Белых и Пантелеева (хотя сам Сорока-Россинский, когда ему дали прочитать рукопись перед публикацией, уважая право авторов на это шаржирование, попросил внести в текст только одну поправку: он никогда не называл Эланлюм, свою жену Эллу Андреевну Люминарскую, «на ты» — только «на вы»), блистательно-парадоксальный Юрский в одноименном фильме и реальный Виктор Николаевич Сорока-Росинский, каким он предстает в воспоминаниях родных, учеников, коллег, в написанных им педагогических страницах.

Какой из них востребованнее для нас, сегодняшних? И тот, и другой, и третий. Просто нужно чувствовать и понимать разницу между реальным человеком и литературным или кинематографическим образом. Но для Юрского это был не просто кинематографический образ. Многое в нем было для него созвучно и даже в какой-то степени автобиогрфично. Когда в Питере отмечалось 100-летие Сороки-Россинского, на торжества пригласили Юрского. Приехать он не смог, но прислал такое письмо:

«Викниксор для меня явление типическое. И, к сожалению, тип это уходящий, если уже не ушедший.

Истинный демократизм — благородное ощущение равенства людей. Отсюда доверие, отсюда серьезная уважительность в обращении с учениками. Отсюда и оптимизм…»

Единственное, с чем мне тут трудно согласиться, так это с тем, будто Викниксор — «уходящая натура». Как раз наоборот — с каждым годом острее становится необходимость появления у нас именно таких учителей, как Викниксор — исследователей (его изыскания по психологии и сегодня представляют не только научный, но и практический интерес), новаторов, полемистов, с порога не принимающих сублимированную ЕГЭ-педагогику, внутренне свободных (и в этом главное их родство с самим Юрским) мастеров педагогического эксперимента и гениев педагогического экспромта.

И еще одна грань его личности: такая очевидная и такая, в общем-то, до сих пор недостаточно оцененная. Он был одним из самых ярких, талантливых писателей и публицистов в России на стыке двух тысячелетий. Что было ясно уже по его персональной рубрике «Спотыкач» у нас в «Новой» (ее публикации собраны потом вместе в одноименной книге). А рядом — целая полка замечательных книг: «Кого люблю, того здесь нет» и «Игра в жизнь», «Попытка думать» и «Последняя роль Раневской», «Фонтанка. Моя автогеография» и «Жизнь», «Теорема Ферма» и «Выскочивший из круга», «Четвертое измерение» и «В безвременье», «Врата» и «Мысли издалека»…

«…Чтобы убедиться в том, что Достоевский — писатель, неужели же нужно спрашивать у него удостоверение? Да возьмите вы любых пять страниц из любого его романа…» Знаменитые, ставшие обиходной поговоркой слова из «Мастера и Маргариты». Применяя этот принцип к творчеству Юрского, я взял всего одну страницу из одной его книжки. Но не совсем обычной — написанной для детей. Называется она «Я кот».

Ну что? Убедились, что Сергей Юрский — писатель? Удивительный, замечательный писатель! А если еще и заглянете и углубитесь в его книги для взрослых, сколько найдете поводов и для удивления, и для потрясений, и для поводов быть озадаченными коловратностями нашего бытия.

Но все же, есть ведь нечто такое, что пронизывает все эти грани, неразделимо соединяет их в единое целое? Когда задумываюсь над тем, почему мне так дорог этот Человек во всех его ипостасях, то не нахожу другого ответа, кроме: потому что он неистребимо интеллигентен, неистребимо, через край жизнелюбив, неистребимо естественен и внутренне свободен. А перед глазами между тем все стоит тот, удаленный уже на десятилетия его Эзоп и с нажимом повторяемое им: «Ксанф, выпей море!» И финальное: «Прочь с дороги! Где ваша пропасть для свободных людей?».