Черные «Волги», в которых по Москве в поисках молоденьких девушек рыщет зловещий Берия. Отравленные иглы — их подкладывают в самых неожиданных местах зловредные иностранцы. Фотоаппараты, заряженные «красной пленкой», та запечатлевает людей обнаженными — вот он, рай для извращенцев и эротоманов!

Книга, посвященная легендам и страхам больших городов, вполне могла быть названа и книгой о суевериях советской эпохи. Массовое сознание в условиях политической и журналистской несвободы — ее главный герой.

Конечно, суеверия — не только удел необразованного класса, многие из опрошенных авторами книги (а это признанные специалисты по антропологии и фольклору) и мемуаристы наверняка имеют высшее образование. Но страхи и предубеждения, о которых они рассказывают, преследуют их всю жизнь — от необходимости мыть руки после каждого прикосновения к деньгам или простой прогулки на улице до священного трепета, — их не удается изжить с годами. Повышенная тревожность и страх перед приметами овладевают умами любой силы, можно вспомнить Сергея Дягилева, дрожавшего от вида перебегавшей дорогу черной кошки, не снимавшего перчаток из-за боязни инфекции и избегавшего воды, около которой ему, согласно предсказанию цыганки, предстояло умереть. В итоге так и умер — в Венеции, в отеле с видом на море, от заражения крови.

Авторы «Опасных советских вещей» не заходят так далеко в исследовании судеб, они изучают типичное, расспрашивают об анекдотах детства, бродивших по советскому обществу и связанных то с едой (на колбасных заводах вместе мололи крыс и говядину), то с напитками (пить воду из автоматов с газированной водой опасно — стаканы едва моются), а то с маньяками (они охотятся за теми, кто в одежде красного цвета).

Есть здесь и чувствительные материи, отсылающие ко Второй мировой войне, будь то производство мыла из трупов умерщвленных евреев или каннибализм в блокадном Ленинграде.

Помня об особой щепетильности читающей публики в вопросах военной истории (многие из соотечественников по-прежнему верят, что если о чем-то не говорят, то этого просто не существует), авторы делают ставку на факты и жесткую логику. Они исходят из того, что достоверных доказательств мыловарения нет, известные свидетельства вызывают сомнения, поскольку восходят к изначально недостоверной информации о деятельности Анатомического института в Данциге. А вот каннибализм был. Тем не менее о последнем говорили лишь изредка, вполголоса на кухнях, — ситуация, надо признать, привычная не только для тоталитарных обществ, озабоченных выстраиванием мифа, замалчивание неудобных тем свойственно и демократическим странам. О первом же сюжете в свое время писали много; одним из примеров, разбираемых в книге, стали послевоенные попытки организовать в разных странах торжественное захоронение этого мыла. Еще прежде, замечают исследователи, «мыло из евреев» стало «знаком-индексом, отсылающим к ужасам холокоста», и потому Соломон Михоэлс в 1943 году в Америке, где собирал деньги на помощь Красной армии, поднимал над головой кусок мыла со словами: «Смотрите, вот наши братья».

Как возникают ложные свидетельства? Авторы отсылают к работам психолога Элизабет Лофтус, утверждая, что «очевидцы самых разных преступлений нередко дают ложные свидетельские показания, даже искренне пытаясь помочь следствию и не имея намерений что-то утаить или исказить. Дело здесь не только в том, что мы в состоянии запомнить гораздо меньше информации, чем нам кажется, но и в том, что тактика ведения допроса, а также освещение преступления в СМИ могут сформировать у очевидца ложные воспоминания о событии.

По этому принципу работает и современная пропаганда — недавний скандал с ОРТ, корреспондентка которого запустила утку о распятом на Донбассе мальчике (и не была после этого изгнана из профессии), напоминает, как удобно работать с неквалифицированной аудиторией.

Но есть и подводные камни — реакцию вроде бы податливых масс трудно просчитать. Дело врачей-убийц оперировало штампами о шпионах, работающих на иностранную разведку, но вылилось в бытовой антисемитизм, в страх перед врачами-евреями, когда пациенты отказывались принимать назначенные лекарства. Доходило до смешного — в феврале 1953-го соседка по палате уговаривала бабушку одного из респондентов отказаться от помощи врача-еврея, хотя сама эта бабушка тоже была еврейкой.

Массовые истерики связаны и с поиском смыслов и знаков там, где их нет. Свастики и профили врагов мерещились в 30-е всюду — от рисунков на годами выпускавшихся тканях (их приходилось перекрашивать) до изображения на спичечном коробке, где пламя огня в перевернутом виде напоминало бородатого мужчину, то есть Троцкого! Гиперсемиотизация не оставляет публику и сегодня —

Авторы книги вспоминают и о других предрассудках наших дней вроде того, что рак заразен и с больными раком детьми нельзя ездить на одном лифте.

Жаль, что похожих на сказки городских легенд у нас немного, а вот страхов — в избытке. Впрочем, ждать ли иного, если «мир советских легенд — это не буквальное отражение реальности, а сообщение о том, какой мы хотим или боимся видеть советскую действительность»? Этим пассажем завершается книга, но не история.

Авторы — преподаватели знаменитых московских вузов, опыт общения сказывается на форме подачи материала, исследователи изначально подозревают, что значительная часть читателей, как говорится, ни сном ни духом о недавнем прошлом, разжевывать порой приходится такие подробности, что публике старшего поколения становится не по себе: нельзя же ориентироваться на такой уровень некомпетентности! Но без деталей не понять, почему малейшее взбалтывание и забалтывание публичной сферы приводит к тектоническим сдвигам в обществе, к проявлению советского в мышлении и поступках. При этом считать, что новые поколения лишены прежней интеллектуальной хватки, — тоже своего рода страх и невроз: дескать, культура кончилась на нас, наследников нет, следом сплошь варвары и питекантропы.

Пессимисту отвечает оптимист — и не такое разруливалось, из других пике и штопоров общество выходило, как Иван-дурак из кипящего котла, помолодевшим и похорошевшим. Главное — не слишком всматриваться в затемненные стекла черной машины, крадущейся поздним вечером сзади. Быть может, эти шины и впрямь шуршат по тебе.