Негласной столицей гитлеровской империи юдомора, состоявшей из сотен гетто, расстрельных рвов, десятков газовых камер и крематориев, был Аушвиц-Биркенау, ныне Освенцим, — этот Anus Mundi («Задница Земли»), как честно назвал его на латыни один из не самых сентиментальных эсэсовцев.

От каждого трупа оставалось несколько килограммов праха, то есть пепла и не прогоревших костей. Но даже прах не принадлежал жертве, не соотносился с ней, а был лишь частичкой «окончательного решения еврейского вопроса» в Европе и перехода на принципиально новый вид убийства — массовый, безымянный и, в пересчете на один труп, недорогой.

Чуть ли не здесь же, в Аушвице, сами эсэсовцы и догадались о наилучшем оружии такого убийства — химическом. Дешевый газ-инсектицид «Циклон А», уже применявшийся в сельском хозяйстве для дезинфекции одежды и помещений и для борьбы со вшивостью, подходил для этого идеально. После серии «успешных экспериментов» в бункере 11-го блока и в мертвецкой крематория I в сентябре 1941 года в качестве оптимального орудия убийства была признана особая разновидность «Циклона А», перенацеленная на людей, — газ «Циклон Б».

Этот яд представлял собой пропитанные синильной кислотой гранулы инертного пористого носителя зеленоватого или голубоватого цвета (так называемый кизельгур). При вбрасывании их в газовые камеры происходило испарение паров синильной кислоты, причем наиболее эффективное испарение начиналось при температуре около 12 градусов по Цельсию. Поэтому помещения газовых камер всегда, даже летом, немного протапливали: газ тогда лучше расходился и быстрее вершил свою работу.

Этот незримый, без цвета и запаха газ — «Циклон Б» — не знал жалости: перекрывая (буквально) человеческим тканям кислород, пары синильной кислоты начинали свое действие с невыносимой горечи во рту, затем царапали горло, сжимали грудину, вызывая головную боль, рвоту, судороги и одышку. Так что можно было только позавидовать тем, кто оказывался ближе всего к упавшим сверху кристаллам, — вслед за короткими судорогами человек терял сознание и уже не чувствовал, как наступал паралич всей дыхательной системы. Смерть наступала в конвульсиях, людские тела превращались в ярко-розовые, покрытые зелеными пятнами скорченные трупы.

Искореженные страданием, вцепившиеся друг в друга, окровавленные и перепачканные испражнениями трупы извлекали, грузили на вагонетки и сбрасывали в печи крематориев и огромные и никогда не остывавшие ямы-костры… Не забыв, разумеется, перед тем заглянуть им в рот и вырвать золотые зубы, а у женщин — еще и выдрать сережки и срезать волосы.

Тем не менее об уничтожении европейского еврейства, миллионные масштабы которого вполне просматривались много раньше 1946 года, в Нюрнберге говорилось лишь вскользь и сугубо фиксирующе, без всякой попытки углубления, обобщения или оценки.

Да и о какой памяти жертв Холокоста могла тогда идти речь, если в двух странах, на территории которых он главным образом и состоялся, — в Польше и в СССР, — антисемитизм после войны не только не исчез, но вновь вспыхнул. В Польше — в виде погромов (в Кельце, Кракове, других городах и селах), в СССР — в виде демонтажа первых обелисков на местах еврейских расстрелов, убийства Михоэлса, разгрома Еврейского антифашистского комитета, дела врачей и всей антикосмополитической истерии.

Так что не приходится удивляться тому, что, несмотря на все масштабы катастрофы и напрашивающийся императив памяти о ее жертвах, евреям для их поминовения, как и для глорификации героев Сопротивления, пришлось дожидаться создания собственного государства в мае 1948 года и непростого решения парламента Израиля от 12 апреля 1951 года, утвердившего предложение Бен-Гуриона и установившего праздник Йом-ха-Шоа ве-ха-Гвура (День Катастрофы и героев Сопротивления). Свои акценты расставило и учреждение в 1953 году в Иерусалиме Яд Вашема — Мемориального комплекса истории Холокоста — на горе Памяти.

День Катастрофы и героизма начинается 27 нисана после захода солнца и заканчивается вечером следующего дня (если 27 нисана выпадает на пятницу или субботу, то праздник передвигается на 26 нисана, а если на воскресенье – на 28 нисана — П. П.). На это время отменяются все развлекательные мероприятия и повсеместно проводятся торжественные церемонии. Главная проходит в Яд Вашеме с участием руководства страны и семей тех, кто смог пережить Холокост. В память о шести миллионах уничтоженных евреев шестеро переживших Холокост или членов их семей зажигают факелы. Утром следующего дня по всей стране — буквально по всей! — звучит двухминутная сирена. На эти 120 секунд жизнь в Израиле замирает: прекращается работа, останавливаются пешеходы, паркуются и выходят из машин водители. После того как сирены стихнут, в Яд Вашеме на площади Варшавского гетто возлагаются венки. В 2020 году День Катастрофы и героев Сопротивления приходится на 20–21 апреля.

Сам по себе этот праздник носил даже не внутриеврейский, а отчетливо внутриизраильский характер. Внутригосударственными и внутриобщинными были и те праздники поминовения убитых евреев, которые в 1990-е годы официально установили у себя Венгрия (16 апреля — начало массовой депортации венгерских евреев в Аушвиц в 1944 году), Румыния (9 октября — начало депортации румынских евреев в гетто Транснистрии в 1941 году) и Латвия (4 июля — день разрушения в 1941 году всех рижских синагог). Для Германии аналогичной датой, пусть официально и не конституированной, стало 9 ноября — в память о «Хрустальной ночи» 1938 года.

В некоторых странах эта дата в таком своем качестве, пусть и неофициально, отмечалась уже давно, в России — с 1995 года. Положение изменилось в 2005 году, когда более 40 монархов, премьер-министров и президентов (и Путин в их числе), а также кардинал Жан-Мари Люстиже (представитель папы римского и еврей по происхождению) собрались в этот день в запушенном снегом Освенциме и почтили память жертв. После чего шесть стран — Израиль, Канада, Австралия, Россия, Украина и США — инициировали в ООН придание этой дате официального статуса Международного дня памяти жертв Холокоста.

Так что 27 января 2020 года — День 75-летия освобождения узников Аушвица — станет уже 15-м по счету днем в этом ряду.

Постепенно накапливалось понимание и осознание глобального характера Холокоста, его историко-тектонической значимости и беспримерности. Еще в 1940-е годы во многих странах и на многих языках стали выходить воспоминания тех, кто так или иначе, в гетто или в концлагерях пережил Холокост. Как бы откликаясь на все эти эго-документы и одновременно вовлекая в оборот все новые и новые архивные источники, участились попытки — историков, философов, поэтов — осмыслить разрозненные события холокоста, обобщить их и получить цельную картину.

Вот — субъективно — важнейшие вехи на этом чрезвычайно неспешном пути: «И мир молчал» Эли Визеля, «Человек ли это?» Примо Леви, «Уничтожение евреев Европы» Рауля Хильберга, «Эйхман в Иерусалиме» Ханны Арендт, «Бабий Яр» Евгения Евтушенко (все это произведения стыка 1950-х и 1960-х годов). Не менее значимы кинофильмы — «Холокост» Марвина Хомски (1978), «Шоа» Клода Ланцмана (1985) и «Список Шиндлера» (1993).

Осенью 2019 года, словно специально к 75-летию, вышло сразу несколько изданий, посвященных рукописям членов еврейской «зондеркоммандо». Так назывались в Аушвице-Биркенау те, кого эсэсовцы заставляя ассистировать себе в массовом конвейерном убийстве десятков и сотен тысяч других людей в газовых камерах, в кремации их трупов и в утилизации их пепла, золотых зубов и женских волос.

Тем не менее около 110 человек (из примерно 2200) уцелело, а несколько десятков из них или написали о пережитом сами, или дали подробные интервью. Но и некоторые погибшие не отмолчались, а оставили после себя письменные свидетельства, закапывая их в землю и в пепел вблизи крематориев Аушвица-Освенцима. Девять таких рукописей, написанных пятью авторами, были обнаружены после войны.

Эти свитки (воистину «Свитки из пепла»!) — бесспорно, центральные документы Холокоста. Ведь они написаны буквально в шаговой доступности от конвейера смерти. Те же руки, что вечером их писали, днем в бессчетный раз крюками опорожняли газовую камеру, вытаскивая из нее и отрывая друг от друга нагие трупы мучеников, покрытые жуткими химическими пятнами и всеми человеческими выделениями.

В год 75-летия освобождения Аушвица в Освенцим, наверное, вновь съедутся со всего мира политики — порассуждать о вызовах и угрозах актуальности и посоревноваться в произнесении перед раввинами и последними уцелевшими на колясках фразочек типа «Никогда больше!.. Это не должно повториться!..». И это на фоне опасной эскалации антисемитизма в Европе, многократно усилившегося с прибытием в нее подлинных и липовых беженцев из стран Азии и Африки.

Историков же Холокоста, конечно, никуда не позовут. Между тем у них на будущее остается немало нерешенных задач самого разного масштаба и пошиба — от уточнения местонахождения некоторых документов до нового сканирования всех оригиналов рукописей зондеркоммандо, где бы они ни находились (поскольку в тех местах, где заканчивались чернила, остались места, просто продавленные ручкой, то желательна пересъемка с боковым светом — П. П.). Последнее после применения методики мультиспектральной съемки позволило бы нарастить квоту реконструированного и, соответственно, прочитанного и осмысленного текста.

Серьезнейшей проблемой остается и такая: в свое время (между 1986 и 2002 годом) известный израильский специалист по зондеркоммандо Гидеон Грайф с помощниками взял у уцелевших членов зондеркоммандо около трех десятков бесценных аудиоинтервью. Уже в живых не осталось никого из опрошенных (всем им была обещана добротная публикация), а всеми публикациями Грайфа на различных языках до сих пор охвачено всего лишь 6–7 из них. Что бы ни двигало коллегой (нет, не так: что бы ни заставляло его не двигаться!), но уже невозможно удержаться, чтобы не спросить: ну что же ты, ну когда, Гидеон?!. С каждым годом нарастает естественная тревога, в том числе и за те носители, на которых записаны эти интервью (они, как говорил мне сам Грайф, существуют даже без резервной копии).

И самое последнее! Оригиналы самих этих рукописей (а это, повторюсь, центральные документы Холокоста) находятся в четырех странах: в России (Градовский), Израиле (Градовский и Лангфус), Франции (Штрассфогель) и Польше (все остальные). Каждый из этих оригиналов — потрясающий экспозиционный артефакт, и практически ни один из них никогда не экспонировался (два исключения: рукописи Залмана Градовского из Военно-медицинского музея в Санкт-Петербурге и рукопись Штрасфогеля в Фонде Шоа в Париже — П. П.)

Напрашивается красивая идея: а не собрать ли все эти оригиналы вместе и не учинить ли из них сводную выставку и, рассказывая о судьбе каждого экспоната, не пустить ли такую эксклюзивную экспозицию кочевать по всем заинтересованным странам?..

Но это, разумеется, возможно лишь в случае, если те самые политики, отбыв свои дежурные юбилейные номера, прикажут своим смотрящим за историей договориться друг с другом — и не мешать историкам и музейщикам делать свое прямое дело.