Сила Нового года в его непоколебимом постоянстве. Укорененный в мерной смене дней, он — гарант того высшего порядка, что просвечивает сквозь хаос обыденной жизни и освещает ее. Сдавшись календарю, мы обмениваем анархическую волю произвола на дисциплинированный азарт игры. Прекрасно понимая смехотворную условность ее правил, мы не смеем их нарушить, потому что они составляют и исчерпывают игру: если в футбол играют руками, то это — не футбол.

Всякий ритуал — это игра в порядок. Его нерушимость держится на необязательности. Он лишен смысла, но полон значения. Новогодняя литургия помогает свершиться космическим переменам даже тогда, когда мы в них не верим.

Раз в году магический язык обряда оживает в новогоднем тосте. Булькает водка, шипит шампанское, взрываются хлопушки, осыпая салаты конфетти, и мы торопим секундную стрелку, приближающую себя к двенадцати, а нас к смерти, чтобы восторженно приветствовать священный миг за то, что он, ничем не отличаясь от остальных, позволяет нам участвовать в мерном шествии вселенских ходиков.

Мир непознаваем, пути неисповедимы, будущего еще нет, но есть Новый год, и нас греет уверенность, что, где

Одиозное лакомство, икра окружена мерцающей аурой неправедного богатства и преступного расточительства: не столько деликатес, сколько миф. Изготовленный в Голливуде, он вошел в состав традиционного русского коктейля вместе с водкой, что естественно, и мехами, что противоестественно. В плохих фильмах этот миф разбавляют балалайкой, в дорогих — Рахманиновым, в чудовищных — цыганами. Впрочем, в какой бы компании икра ни попадалась американцам на глаза, роль у нее одна и та же.

Пугающая, как Клеопатра, и соблазнительная, как она же, икра ассоциируется с последним разгулом. Наследница павшей монархии, виновница и жертва исторических потрясений, она — бесполезное ископаемое, столь же древнее, как породившие ее осетровые. Словно Карамазов в Мокром, она подбивает промотать свое, чужое и необходимое. Смазанная черной икрой русская душа открывается нараспашку и зловеще подмигивает. Не обед, не пир — радение, и икра на нем — Распутин застолья. Но все же, несмотря на дурную славу, икра — слишком хороша, чтобы перед ней устоять. Чудо икры в том, что в ней сосредоточен праздник.

Однажды, устав от родного и дикого обычая начинать новогодний пир в полночь, я устроил легкий изящный ужин, который должен был завершиться — а не открыться — бокалом «Клико». С последним ударом часов, однако, в двери ввалился старый приятель из Москвы и, как Дед Мороз, хлопнул на стол килограммовую шайбу икры. Смахнув со стола утиный паштет, анжуйские груши и британский сыр стилтон, я достал чистые тарелки, непочатую водку и праздник закончился, как ему и положено, сутки спустя черствыми именинами.

Сегодня, когда русская икра попала под экологический запрет, в Америке ее можно купить лишь на Брайтоне, из-под полы и фальшивую. Настоящую один мой московский знакомый пытался привезти в Нью-Йорк в грелке. Уложив ее в сухой лед, он всем объяснял, что везет живую почку для пересадки умирающему родственнику. В самолете стюардессы рыдали, пилот торопился, но у таможенников — каменные сердца, особенно у того пса-бигля, который вынюхивает запретное съестное.

Махнув рукой на Каспийское море, теперь уже все страны осваивают собственное производство. Есть икра французская, есть израильская, есть и американская. Не пожалев затрат, я как-то купил баночку — и разочаровался.

— Когда все забудут вкус русской икры, — ответили мне на на претензию, — понравится и эта.

Беда в том, что я-то еще помню. Белужью — серую, почти без соли, с нежным ореховым привкусом, драгоценную, как жень-шень, которую надо есть из хрустальной икорницы перламутровой ложечкой, не отвлекаясь на хлеб и — даже — водку, кроме разве что одноименной «Белуги». И блестящую, как мазут в луже, паюсную, которую надо щедро мазать на горячий калач, чтобы смело вгрызться в бутерброд после немелкой стопки. И свежую стерляжью, домашнего засола, и бесценную золотую осетра-альбиноса, которая достается лишь монархам и браконьерам. И молодую зеленую из Аральского моря. И ту стандартную, которая жила в синих банках моего детства и, похоже, исчезла вместе с ним.