Ну не повезло человеку родиться в конце декабря. В канун юбилея на презентации новой книги, посвященной Николаю Семеновичу, я задал его сыну Марку всего один вопрос: «Получалось ли по-семейному отметить день рождения отца в годы его активной жизни в хоккее?». Марк Николаевич ответил коротко и исчерпывающе: «Никогда». Дело не в предновогодней суете, просто конец декабря время для хоккея особенно горячее, кто же команду бросит, тем более что Эпштейн «Химику» был как отец родной? Последующие юбилеи, конечно, отмечались более или менее широко. Последним прижизненным оказалось 85-летие.

Столетие Эпштейна — дата знаковая. Если бы у нас относились к людям редким, но скромным, внимательнее и бережнее, то нынешняя дата отмечалась бы с государственным размахом. Не с таким, как прошлогоднее столетие Анатолия Тарасова, но достойным вклада Эпштейна в отечественный хоккей. А вклад этот одним перечислением достижений не оценишь, тем более что они выглядят достаточно скромно на фоне регалий тех именитых коллег Семеныча, которые всегда были на виду.

Потому что скромнейший подмосковный Воскресенск стал известен всему миру прежде всего благодаря Эпштейну и его школе. По количеству производства хоккейных личностей на душу населения с Воскресенском может поспорить разве что затерянный среди болот и фьордов шведский Эрншельдсвик, да и то вряд ли.

В Воскресенске Николай Эпштейн в 1953-м оказался на склоне своей игровой, причем в основном футбольной, карьеры, здесь его приветил фактический хозяин города, директор химкомбината Николай Докторов, без которого, наверное, и не случилось бы «хоккея по Эпштейну». Докторов звал начинающего тренера «Никола» и напутствовал его так: «Каждый человек должен после себя что-то оставить». Эпштейн — оставил, городу и миру. Возле Ледового дворца «Подмосковье» стоит скульптурная композиция: два директора градообразующего предприятия, Докторов и Хрипунов, и человек на коньках — Эпштейн Николай Семенович.

Он создал феномен «Химика», удивительной и «жертвенной» (формулировка большого писателя Юрия Трифонова) команды маленького города. Удивительной — потому что ее боялись все без исключения столичные гранды. «Жертвенной» — потому что гранды беззастенчиво «Химик» и грабили, чуть ли не каждый год. А Эпштейн снова и снова их обыгрывал, что особенно было обидно могучему ЦСКА. «Де-рев-ня! Су-пер-фос-фат!», — это как-то услышал Эпштейн от проезжавшего мимо при смене ворот великого армейского вратаря Николая Пучкова.

У Тарасова был лом, Семеныч находил на него прием. Не всегда, но часто. «Лом» не в смысле грубой силы, а в смысле всепобеждающей мощи одного из лучших клубов мира. А прием… Прием в виде активной обороны с элементами прессинга и нацеленностью на мгновенную контратаку работал у Эпштейна практически идеально, а настраивать подопечных на матч с ЦСКА нужды не было.

Тарасов, конечно, злился. В сердцах мог назвать приемы Эпштейна «еврейскими штучками», его подопечных — «карликами с большими членами», за что мэтр и получал на льду. В прессе и на разного рода заседаниях лидер и трибун клеймил «непрогрессивный» и «скучный» хоккей «Химика», но перед крупными турнирами в качестве спарринг-партнера сборной СССР предпочитал именно воскресенских «карликов». Потому что «Химик» мог играть в хоккей «от печки», но острый, маневренный и гибкий, как действовали самые принципиальные соперники — сборные Чехословакии и Швеции. Противостояние «Тарасов — Эпштейн» не являлось таким явным и исторически значимым, как «Тарасов — Бобров», но оно тоже оставило свой след и кому надо — того научило. Научило тому, что можно бороться с превосходящим тебя по всем параметрам соперником умно и не без изящества, не впадая в панику и не приходя в ступор от одной только мысли, что сопротивление бесполезно.

Эпштейн «подарил» ЦСКА и сборной страны Эдуарда Иванова и Александра Рагулина — лучшую пару защитников 60-х, чуть позже «Спартаку» — Юрия Ляпкина, «Динамо» — Юрия Чичурина и братьев Голиковых, и звездный список этими именами далеко не ограничивается. Только у него мог вырасти лучший универсал отечественного хоккея Валерий Никитин, который, как и многолетний капитан команды Юрий Морозов, всю жизнь оставался верен «Химику». В конце концов, неутомимый Эпштейн и Мальцева открыл, но «Динамо» перехватило. Свою роль в воспитании звезд Семеныч никогда не преувеличивал — скорее, наоборот, считая, что главное — не мешать таланту развиваться. Тот же «профессор» и гений паса Игорь Ларионов мог появиться исключительно в воскресенской школе, замешанной на простых, но важнейших для «хоккея по Эпштейну» принципах.

У Эпштейна божественно играли сбитые летчики и юные дарования из нищих семей, нарушители режима и «слабаки», которых ни в одну другую команду не взяли бы. Выдающегося защитника Ивана Трегубова он пригласил в «Химик», когда от «пьяницы» отказались все, на недоуменные вопросы отвечал: «Он же гений!» (когда много лет спустя Трегубов уйдет из жизни, место на Востряковском кладбище правдами и неправдами пробьет именно Эпштейн).

Восхищение талантом у него было безграничным, здесь он мог радоваться открытию очередной звездочки, как ребенок. Иной раз этим, что греха таить, пользовались, но он так любил своих ребят, что те не могли не отвечать взаимностью. Известный защитник, ныне один из лучших хоккейных телеэкспертов Александр Хаванов, начинавший у Эпштейна в начале 90-х в немного просуществовавших странных командах «Аргус» и «Алиса», как-то поразил меня следующим откровением про Эпштейна: «Это был первый человек в хоккейной России, который уважал и любил игроков». Главное слово тут — любил.

«Игровик!», — вот что было для Эпштейна высшей похвалой, фундаментом становления хоккеиста он считал технику и игровое мышление, а не атлетизм, в чем они, кстати, кардинально расходились с Анатолием Тарасовым, и о чем ожесточенно спорили. Когда аргументы заканчивались, Эпштейн мог пробурчать афористичное: «ЦСКА тренировать каждый может, а пусть Тарасов с «Химиком» поработает».

«Химик» он дважды приводил к бронзовым медалям — в 1965-м и 1970-м. Это было равносильно золоту. Трижды подряд с юниорской сборной Союза он выигрывал чемпионат Европы, ограняя талант Владислава Третьяка, Валерия Васильева, Александра Мальцева, Юрия Лебедева, Вячеслава Анисина, Александра Волчкова, Хельмута Балдериса и других будущих звезд. Со второй сборной за четыре года он не проиграл ни одного матча, в том числе в начале 60-х в Штатах трижды образцово-показательно расправился с олимпийской сборной США, годом ранее выигравшей домашнюю Олимпиаду.

Я не знаю человека, который плохо бы отозвался о работе с Николаем Семеновичем. Ему бы и национальную сборную доверили, но — «масштаб не тот», как заявил однажды высокий чин, когда зашла речь об Эпштейне как о кандидате на пост старшего тренера сборной СССР. Так из «Химика», а после и вовсе из активной тренерской деятельности его и вытолкали как раз за то, что с масштабом было все в порядке. Не в порядке было с теми, кто не мог этого понять.

Лишившись «Химика» в середине 70-х, он утратил опору. Если бы не Любаша, Любовь Николаевна, неизвестно, как бы он справился с потерей. То, что за год до пенсии работой заслуженного тренера СССР обеспечивали подмосковные друзья-заводчане — позор для нашего хоккейного, и всего спортивного сообщества. После «Химика» про него не то что забыли — он не был по-настоящему востребован, хоть и не расставался с хоккеем до конца дней (даже тренировал сборную Израиля, а еще в начале столетия занимался ветеранской сборной «Русское золото»).

Но о плохом мы с Николаем Семеновичем на Мосфильмовской не разговаривали. Разговаривали о любви и о том, что делает человека счастливым. Седой человек с грустными глазами не жаловался на обстоятельства: «Я прожил долгую и счастливую жизнь… Спорт меня сделал человеком, а потом и тренером».

Когда в 30-х он гонял мяч на стадионе Юных пионеров, а после за спартаковскую «молодежку», у него было прозвище «Леута» — по фамилии знаменитого форварда красно-белых. Когда в первые после окончания войны дни «Локомотив» встречался с ЦДКА, армейский дебютант Всеволод Бобров забил два гола из-под хавбека Эпштейна — «так этого черта вся команда не удержала бы!» (с Бобровым они дружили всю жизнь, Эпштейн считал его идеалом спортсмена). Когда судьба забросила его в Челябинск, за «Дзержинец» он играл вместе с будущим партнером Боброва Виктором Шуваловым. Играл, естественно, в футбол и русский хоккей — окончательный переход «на шайбу» состоялся уже в Воскресенске.

Из всех рассказов, записанных мной на старенький диктофон, больше всего запомнилось, как Семеныч, заводивший на тренировочной базе голубей, ставивший игрокам песни Окуджавы и читавший им любимого Есенина, воспитывал одного своего подопечного:

Так Эпштейн в нем и жил.