Человек зашифровывает себя. Что бы он ни делал, как бы ни поступал — все является кодом: разговоры, стиль, поведение, бухгалтерские отчеты, вбитый в стену гвоздь, а тем более произведения искусства и, в первую очередь, тексты. С помощью этого кода человек впечатывает себя в действительность, оставляет знаки: такой я есть, таким я был, таким останусь — запомните. Главная цель этого кодирования — остаться в реальности, стать ее частью. И для тех, кто знает ключ к шифру, становится понятен и сам человек, они могут восстановить его судьбу, его чувства, даже его мысли. Это криптография жизни. Можно назвать ее психологией. А лучше памятью.

Перед вами сборник стихов. Если вы посмотрели на имя автора, то, конечно, большая часть шифра станет тут же очевидна: вы поймете, кто этот человек, вспомните, что вам известно о его судьбе и какие стихи поэта вы уже знаете. Имея все эти данные, вы приступите к чтению, дешифруя личность автора дальше. Но предположим, что на имя поэта вы не посмотрели и начали, как говорится, с чистого листа, а точнее, с титульника. Как тогда подобрать ключи к тексту и к человеку, этот текст написавшему?

В известном телеквесте «Форт Боярд» игроки за правильный ответ на загадку получают подсказки — слова, сопоставив которые можно по ассоциации угадать главное загаданное слово. Воспользуемся этой игрой в ассоциации при разгадывании стихотворного сборника. Имеем «Недуг небытия» (название книги) и самые часто используемые слова: сон, душа, сад, пополам (полу-), рай и ад (всегда вместе, в соседних строках), курок (взведенный, «натянутый»), птица (крыло, перо), желтый (медь). Этим кодовым ключом и будем пользоваться.

В книге 167 стихотворений, пронумерованных, как нумеруются главы в романе, и пролог в виде стихотворения «Нищает империя мира» — воспоминания о забытых мотивах и сонетах, о царстве «воли завета», о том, что все это сменилось на игру «в войну и народ». Книга монолитна, читать стоит как прозу, по порядку. Первые же строки первого стихотворения рушат любую систему кодирования: пространства нет, время размыто, голос автора доносится как будто из тумана, из «закрая жизни», как он сам это сформулировал. Все здесь недо-, полу-, между, после жизни, но перед смертью, а конкретно — во сне:

Я недоумер для себя, Вполне полуживу, Уже еще едва любя, Во сне и наяву.

Интонации стихотворений — это интонации голоса, звучащего во сне, из сна, и напоминают они кальдероновскую пьесу «Жизнь есть сон»:

И каждый видит сон о жизни И о своем текущем дне, Хотя никто не понимает, Что существует он во сне. (перевод К. Бальмонта)

Жизнь есть сон для человека, который подошел к границе смерти и оказался вовсе не способен полностью вернуться из «закрая». Он спит, и ему снятся взведенный курок («Взведен курок, на мушке тело»), разрушенный рай и близкий к нему ад, взлетающие совы и грай ворон. Где-то в тумане вырисовывается силуэт женщины, но читатель разглядеть ее не может — слишком размыты черты, только поэт видит ее и говорит с ней.

Как и положено сну, реальное здесь смешивается с ирреальным, славянское язычество — с древнегреческими мифами о троянцах, Акиде и Галатее, Итаке, с исландским сагами и, наконец, с христианством. Смешиваются современность и архаизм: «Жевать серед рядов попкорновую сыть». Соединяется эхо поэтов: есенинская лексика в строках вроде «А что у меня? Пустота и стынь», интонирование Николая Рубцова и приемы Высоцкого в рифмовке существительных с предлогами, в темах охоты и войны.

Бывает и так, что спящий во сне улыбается эпиграммами: «Погладь, погладь меня и брюки во имя мира и науки».

Но улыбка эта неуверенная, короткая, и от эпиграмм автор быстро возвращается к привычной и обжитой трагичности, к «недугу небытия».

А в конце концов наступает пробуждение:

Последний пазл сложился наконец, Гештальт закрыт, и на исходе сна Распался звук живущих в такт сердец И наступила громко тишина.

Не торопясь приблизился покой, Не торопясь налил я в чашку чай. И солнце, медленно вставая за рекой, Мне грустно улыбнулось невзначай.

Не совсем понятно, идет здесь речь о пробуждении к жизни или о встрече с богом: дальше говорится о возвращении «первородного ума» и о том, что поэт «был, кажется, прощен». Он снова оказывается где-то между — ни в свете, ни во тьме, а в каком-то промежуточном булгаковском «покое».

Вот такая зашифровавшая себя в стихах судьба. Шифр этот известен узкому кругу людей, с которыми и говорит поэт, он кодирует себя для них, чтобы они, эти конкретные люди, его знали, понимали и помнили. Так какое тогда главное загаданное слово? Это слово «я».

Я — главное слово для всего сборника, это центростремительные стихи, стихи не о жизни вообще и не о смерти вообще, не о сне вообще и не о боге вообще. Это стихи о себе. О своей судьбе, о своем полусне, о своей боли, о жизни конкретного человека — Леонида Латынина.

Вот такой код доступа.

Виктория Артемьева — для «Новой»