— Сборник называется «Идти бестрепетно». Вам близок императив?

— Отношусь к нему сдержанно. Когда человек начинает бестрепетно идти не туда, куда нужно, это бедствие. Потому название сборника слегка провокативно.

— Вы подчеркивали свою аполитичность и говорили, что не дело писателя быть трибуном. В «Идти бестрепетно» высказываетесь о религии, политике. Что побудило к публицистическому жесту?

— Я не утверждал, что асоциален. Я не принадлежу к какой-либо партии, никогда не пойду во власть, не стану политиком. Вместе с тем я имею свое мнение в отношении многих общественных вопросов. И когда мне это кажется важным, высказываю свое мнение. То, о чем вы говорите, первоначально было опубликовано как колонки в газете.

— В сборнике вы говорите, используя местоимение «мы».

— «Мы» я говорю только тогда, когда это действительно «мы»: когда мнение других совпадает с моим. Почему не сказать «мы», когда нас что-то объединяет? Но я всегда помню, что это «мы» может превратиться в «я» и «они». С другой стороны, было бы странно придумывать особую точку зрения только для того, чтобы уйти от «мы». Я себя одинаково комфортно чувствую и когда есть общее, и когда его нет. Мне кажется, надо иметь свою линию и радоваться, если она совпадает с мнением других, но, если не совпадает, особенно печалиться тоже не следует.

— В книге сказано, что народ выражает себя в литературе. Что выражает современная литература?

— Я осторожно отношусь к обобщениям. Например, современная русская литература — ​это, с одной стороны, Людмила Улицкая, а с другой — ​Эдуард Лимонов. Общего между ними очень мало. Я с трудом представляю себе литературу в виде ансамбля песни и пляски, где все кружатся в общем танце. В истории культуры было такое время — ​Средневековье. Это когда литература еще не была, собственно, литературой, а была книжностью. Каждый книжник, по словам Д.С. Лихачева, выражал общую точку зрения, поэтому тексты разных авторов были очень похожими. Средневековье кончилось. Улицкой и Лимонову вовсе необязательно искать общий знаменатель. Каждый имеет своего читателя и на «чужого», кажется, не претендует. Общая мозаика, которая состоит из камешков разного цвета.

— У русского читателя осталась инерция воспринимать писателя как пророка?

— Да, в литературоведении это называется стратегией властителя дум. Сейчас она существует в небольшой степени, потому что на нее нет запроса. Может, и есть люди, которые могли бы стать властителями дум, но, поскольку они не востребованы, то своих качеств не проявляют.

— Вы пишете, что «сейчас, как, может быть, никогда, нам нужен тот, кто холоден или горяч», называя имя Солженицына. В нынешней литературе есть такая фигура?

— Думаю, нет. Дело ведь не только в его «температуре», но и в масштабе личности. Такие люди нужны любому обществу, поскольку они поднимают его духовный градус. Но пока на них нет внятного запроса, они не появятся. С другой стороны, надо отдавать себе отчет в том, что духовного лидера зачастую рождает какое-то неблагополучие, которое мобилизует всех.

— А сегодня на что запрос?

— Сейчас трудно говорить об обществе в целом: оно все еще формируется. После всякого землетрясения идет довольно долгое «послетрясение». И эти колебания у нас все еще сильны. В отношении литературы (или шире — ​духовной жизни) общих запросов пока не заметно, потому что мы еще не очень разобрались в себе.

— Насколько правомерно относиться к писателю как к пророку?

— У нас есть такая традиция. Так относились, скажем, к Достоевскому. Роман «Бесы» — ​это одно из наиболее явных и грозных предсказаний, которое, к сожалению, не услышали. Но даже Лесков, которого, кажется, никто не называл пророком, на вопрос о возможности революции в России ответил, что она, конечно, может произойти. При этом добавил, что те, кто ее совершит, на следующий же день выберут себе самого свирепого квартального и будут ему поклоняться. Слова в высшей степени пророческие.

— Что интересует читателя?

— Любого читателя в любой стране интересует современность. И, даже читая исторический роман, он ищет в нем ответы на современные вопросы.

— А что интересует вас, когда пишете? Что вам дает литературное творчество?

— Меня интересуют вопросы, однозначных ответов на которые у меня нет. Я, скорее, формулирую вопросы читателю. Правильно сформулированный вопрос, пожалуй, важнее ответа. Получается, сколько читателей, столько и ответов, при этом я продолжаю думать над своим. Мне важно слышать, что говорит читатель, иногда я встречаю удивительно глубокие мысли. Я всегда исходил из убеждения, что художественное произведение автору принадлежит лишь отчасти. Ему принадлежит текст, а это не так много. Произведение реализуется как таковое только в восприятии читателя. Оно меняется от человека к человеку, от эпохи к эпохе. Мои вопросы лежат не столько в социальной сфере, сколько в метафизической. Вопросы обычно связаны с непониманием, может быть, даже со страхом, который сопровождает непонимание.

— Например, о смерти?

— Да. Я не могу сказать, что боюсь смерти в бытовом смысле. Скорее, боюсь неготовности к ней. Смерть — ​это факт жизни, и ее не нужно прятать в самом дальнем углу. Лучше пытаться осмыслить ее… если угодно, вести с ней диалог.

— В новой книге сказано: «Встречая в новом тексте знакомые фрагменты, средневековый человек радовался». Можно ли сказать, что изучение Средних веков на вас, как на литератора, повлияло? Например, вы не боитесь повторов. Это сознательный выбор?

— Не просто сознательный выбор — ​я на него еще и указываю! И вы правы: это развилось под влиянием древнерусской литературы. Я слишком долго ею занимался, чтобы не получить профессиональную деформацию. И пишу в некоторой степени, как древнерусский автор.

— Тот ваш образ, который выстроили ваши тексты, провоцирует новые роли в читательском восприятии, например, пророка или целителя?

— Это очень хороший вопрос. До некоторой степени ответом на него является издание этой книги. Ни одна из названных вами ролей мне не близка. Это все равно что я ездил бы в метро в боярской шубе. Был такой академик Орлов. Он боролся с пафосом радикально. Как-то, идя по Университетской набережной, он услышал позади себя восхищенный шепот студенток: «Смотри, академик Орлов!» Не сбавляя шага, Александр Сергеевич картинно высморкался на две стороны. Мне кажется, в этом есть полет.

— Вы бы смогли так?

— Запросто.

— В своих текстах вы очень откровенно говорите о личном, но не обнажаясь.

— Я действительно довольно замкнутый человек, но говорю откровенно обо всем. У меня нет внутреннего цензора.

— Что вам ближе: документальность или художественность?

— Если есть реальный факт, я его с удовольствием использую. Если вымысел будет более ярок — ​придумаю. Но опыт показывает, что правда чудеснее вымысла.

— Вы член жюри конкурса «Ясная Поляна». О каких незамеченных именах стоит поговорить?

— Незамеченным, на мой взгляд, долгое время был Владимир Шаров, хотя ситуация, к счастью, стала меняться. Мало кто читает сейчас великого армянского писателя Гранта Матевосяна. Подчеркиваю: великого. Как и в отношении Шарова, я пытаюсь здесь что-то изменить: надеюсь издать книгу его прозы, написав к ней предисловие. Существует замечательный писатель Александр Григоренко, который почему-то остается незамеченным. Очень хороший писатель Евгений Абдуллаев.

— Как относитесь к славе?

— Бестрепетно (смеется).