Когда 7 апреля 1995 года бомбили Самашки, я знала, что в свой отпуск отправлюсь прежде всего туда. До осени мне ничего не оставалось делать, как достать с полки «Хаджи-Мурата» и читать. Но и тогда мне казалось, что мой любимый Толстой выдумалХаджи-Мурата.

В повести есть пронзительной силы эпизод, рассказанный самим Хаджи-Муратом. Он смертельно ранил одного мюрида, и тот сказал ему: «Ты убил меня. Мне хорошо. А ты мусульманин, и молод, и силен. Прими газават. Бог велит».

«— Что же, и ты принял? — спросил Лорис-Меликов.

— Не принял, а стал думать, — сказал Хаджи-Мурат».

Где же они, думающиегорцы? Так размышляла я дома, уставившись в экран телевизора, на котором пляски смерти сменялись орущей толпой с портретом Джохара Дудаева.

Самашки

Чечня действительно оказалась другой, совсем не такой, как в моем искривленном сознании. Прости меня, Чечня, прости! Но начать свой рассказ о Чечне я хочу с Самашек. Моей боли и стыда. Позор российский — вот что такое Самашки.

Добраться до Самашек трудно. Кое-как попала в Ачхой-Мартан. Я искала школу. Стоял жаркий сентябрь. В школе № 3 работали строители, хотя и было воскресенье. Всюду в горячих точках отношение к работе особое. Именно работа, какой бы тяжелой она ни была, возвращает человеку его нормальное состояние. Он тянется к работе, как к глотку свободы и надежды на жизнь без войны.

Работа в школе № 3 кипела вовсю. Директор Осмаев Хасмагомет Хасанович, преподаватель истории, кипятил чай для рабочих. Его взгляд на войну — особая статья, но именно здесь, в кабинете Хасмагомета, я услышала слова: «Война сделала свое дело». Он это говорил и как учитель, и как историк. Предупредил: в Самашки дороги нет. Но ничуть не удивился, почуяв мою решимость добраться до Самашек.

Потом мы пошли с Хасмагометом к мосту, и тут я увидела двух молодых бородачей с автоматами.

— Кто это? — спросила я.

— Боевики, — ответил директор.

— А с ними можно поговорить?

— Отчего же нет?

Боевиков окликнула я. Подошли два парня лет 25–30. Прекрасные лица, отличная русская речь. Один из них — бывший лесничий, другой — шофер.

Вот здесь-то, на мосту Ачхой-Мартана, началось мое постижение странной войны, которая ничего общего не имеет с официальной версией. Это было время сдачи оружия. Тот, что лесник, почти со слезами на глазах говорил мне:

— Я сдал свою «муху» — вы это можете понять? Но я в нашем Ачхой-Мартане назову вам с десяток шакалов, которые закопали оружие в огороде с ведома федеральных властей. За бутылку водки можно договориться с кем угодно и о чем угодно. А я должен сдать свое последнее оружие. Как я буду защищать свой дом? Вы знаете, что это для горца-мужчины — не мочь отстоять свой дом? Вообще ничего непонятно: кто с кем договаривается и о чем…

До Самашек добираюсь тайными тропами. Автобусы в Самашки не ходят.

Так вот они какие, эти Самашки…

Это село называют Хатынью, как и поселок Дачное в Северной Осетии.

Первое горе, с которым я столкнулась в Самашках, звали Асмой Махмудовой. 7 апреля, когда федеральные силы оповестили жителей о предстоящей бомбардировке, Асма отправила своего 15-летнего Руслана пригнать телят. Ракетно-бомбовые удары начались по местному времени, а жители Самашек вели счет времени по Москве. Руслан погиб. Погибли телята. Муж Асмы Ширвани (1949 года рождения) 8 апреля сидел в подвале. Потом попал в фильтрационный лагерь. Отбили почки.

…Мать ушла в поле убирать кукурузу. Сына оставила дома, боясь, что он подорвется на мине. Он подорвался в своем огороде, пока мать была в поле.

Здесь-то я и услышала новое для себя сочетание: «миновали поле». Прошли поле? Нет! Заминировали.

Постоянно до меня доходит скрытый грозный смысл разрушений. Чеченец смотрит на корячащийся остов своего дома и думает: откуда еще может прийти смерть?

Сестры Умаровы

Их восемь. И один брат. Я познакомилась с тремя сестрами: Луиза, Лиза и Седа. Первые две — учительницы. Третьей десять лет. Седа по-чеченски — звезда. Здесь, в доме Умаровых, я поняла, что Толстой был прав. Чеченец думает. Думает о своей личной судьбе. О судьбе своей многострадальной Чечни. О своей истории. И о России думает тоже.

Как и повсюду в Чечне, в Самашках люди не верили, что война войдет в их дома. Это вообще странное явление. Много раз, находясь в блокированных местах, я замечала, что до самого конца человек полагает, что чаша сия его минует. Что за этим стоит? Беспечность? Инстинкт самосохранения? Биологическая вера в чудо?

На прекрасном русском языке девушки невиданной красоты рассказывают, что не успели воспользоваться коридором для выхода из села. Они пробрались в цокольное помещение дома дяди. Набилось человек сто, от грудного ребенка до старика.

— Знаете, — говорит Луиза, — какая жуткая мысль приходит в подвале? Страшно подумать, но она такая: лишь бы не было раненых. Пусть будут убитые, но раненые!.. Им помочь нечем. Хотите знать, как работает психика на грани срыва? Как в одно мгновение рушатся все прежние представления… Неужели это я совсем недавно говорила своим ученикам о русском солдате, о символах русской чести?..

— Мы знали, — отвечает она на мой вопрос, — что село окружено. Но никогда не думали, что нас будет бомбить авиация. Сначала обстрелов не боялись. Но когда появились самолеты… Знаете, что такое осветительная ракета? Читаешь самый мелкий шрифт. А потом появляется самолет на малой высоте, и пошло-поехало… Два часа пятнадцать минут шла бомбежка нашего села. Железный дождь. Теперь я знаю, что это такое.

Сестры вспоминают Саид-Хасана Ахмадова. Отца четверых детей, учителя. Он погиб. Потом вспоминают своего одноклассника, раненного в стопу. На пятый день началась гангрена. На тракторном лафете вывезли из Самашек. Подбили в дороге. Не то у Ачхой-Мартана, не то у местечка Валерик.

Места-то какие… Валерик. Я не успеваю вспомнить Лермонтова, хотя Валерик обжигает памятными строками.

Луиза рассказывает о своих учениках:

Самашки подверглись разгрому трижды. «В селе не осталось мирных жителей», — слышала я по радио… Где же они? Не мирные жители вообще, а конкретный человек. Где Асма, Луиза, Лиза, где Нура, учительница начальных классов, мой верный проводник по Самашкам? Цел ли дом твой, Нура, где ты потчевала меня чем господь пошлет? Я ничего не умела сделать для вас. Ни-че-го!

В Ачхой-Мартан выбираюсь на частном уазике. С похорон подорвавшегося на мине мальчика возвращаются родственники.

И вот он, Грозный!

Одна примечательность Грозного: город взорван. Улицы не убираются. Иногда можно увидеть в развалинах многоэтажного дома двух или трех человек. На какой-нибудь перемычке пятого или шестого этажа стоят мужчина и женщина, странно замерев посреди гула кипящего города, который не хочет умирать и в перерывах между перестрелками начинает судорожно жить.

Я ехала в район автовокзала через изуродованный центр. Телевидение постоянно показывает разрушенный дудаевский дворец. Но целые кварталы разрушенных мирных домов… Это тоже «стратегически важный объект»? Посмотрите на эти дома глазами чеченского ребенка, изучающего арифметику через операцию сложения всех, кто лишился дома в его девятиэтажке. Волосы подымаются дыбом, когда второклассник загибает пальцы: «…Четыре квартиры на одном этаже — это человек двадцать… плюс собаки и кошки… плюс соседний подъезд… плюс соседний дом… плюс дом дедушки в Шали…»

О тех, кто ничего не забыл

6 сентября, в День независимости, они пришли в свои классы и шепотом сказали друг другу и своим учителям: «С праздником!» В этот день они писали сочинения и размышляли над своей судьбой и судьбой своей родины. А их родина — Чечня! Они — дети Чечни.

Когда я попросила чеченских подростков написать моим ученикам о войне, это их очень удивило: «Неужели кого-то может занимать мое горе и мое страдание? Ведь мы оказались одни». Ощущение общего сиротства необычайно сильно у чеченского ребенка.

У взрослых реакция прямо противоположная: продолжает действовать синдром общей страны.

Взрослому кажется, что его собрат в Москве или в Сибири просто не знает, что здесь происходит. «Или нет?» Я так и слышу голос своей новой подруги — ингушки Тамарочки Гурчиевой, приютившей меня в своей мазанке на окраине Грозного. Иллюзия, что мы еще как-то связаны друг с другом, пусть едва, но теплится. Таких иллюзий в детских сочинениях нет.

Сочинения пишутся как послания. В надежде, что кто-то прочтет. Красным фломастером выделяются строки, требующие немедленной реакции.

Кровь стынет в жилах, когда читаешь эти строки. Сочинения написаны по-русски. Красивым почерком. Почти без ошибок.

Вектор детских сочинений резко двоится. В одних — желание освободиться от кошмара. В других — отомстить. Ведущий мотив один: это забыть нельзя.

Ей всего-навсего десять лет. Девочке, написавшей взрослые строки:

Магомет Тапаев, ученик 8-го «В» класса, был в подвале, когда начались ракетно-бомбовые удары. Авиабомба пробила подвал. Мальчика завалило стеной. Отец вышел из подвала и понял, что сын в завале. Смешно и глупо пытались друг друга поддержать.

Вы можете что-нибудь сказать этому мальчику? Я — ничего!