Не мы такие, жизнь такая. Если государство проводит по три политических процесса ежедневно, журналист не имеет права об этом молчать.

Кому-то по «московскому делу» дают годы колонии, кого-то отпускают домой с условным сроком, чьи-то дела вообще прекращаются. Ни одного, конечно, не оправдали: скорее небо упадет на землю, чем российский судья решится на подобную дерзость. Решения по отдельным политзэкам принимаются без видимого плана, но зато в ручном режиме. Глеб Павловский видит в хаосе новых политических дел признак распада российской государственности. Но одновременно этот хищник играет с нами, ломает нас, раскалывает. В один день мы пируем с освобожденными друзьями и скорбим вместе с семьями тех, кому не сумели помочь. Невыносимо слышать вопросы: почему вы не смогли дать вернуться домой всем? почему одни суды проходят под крики «свободу!», а другие — в тишине?

С Егором Жуковым нас связывает многое, мы старались ставить его в пример, чтобы говорить обо всем «московском деле». Он теперь на «условной свободе», но, увы, не разделил ее вместе со всеми своими товарищами. Его дело стало историческим для российского правосудия: изучите его внимательно, и вы поймете, как оно, это особое правосудие, работает.

Единственный факт,‌ который обвинение в принципе доказывало в суде,‌ заключался в том, ‌что Жуков действительно записывал свои ролики на YouTube. Чего он,‌ разумеется,‌ никогда и не отрицал. Под это собирались «улики» вроде фигурок лягушек — теперь их на полном серьезе судом приказано уничтожить. Как только участие Жукова в создании видео в его блоге было формально доказано, ‌следствие сослалось на непогрешимую экспертизу, подготовленную в ФСБ. В экспертизе предполагается, что когда Жуков говорит «используйте все формы протеста»,‌ то он, наверное, призывает к насилию. Никакого другого «дела» нет.

Мы привыкли к цинизму,‌ беззаконию и непрофессионализму в судах. Однако дело Жукова даже в этом ряду стоит отдельно:‌ оно проведено так, словно это специальное наглядное пособие по дискредитации суда. К делу привлечено много внимания,‌ и российские власти, тем не менее, не попытались изобразить хоть какую-то состязательность в процессе (все, что делала защита, было отклонено). Они не постеснялись публично призывать к тюремному сроку для невиновного двадцатилетнего студента — просто потому, что он сильно умный.

В день после приговора я думал о том, как случилось, что мы воспринимаем условный срок для невиновного победой, а вершители наших судеб — послаблением, часто чрезмерным и незаслуженным, а также милостью.

Причина, по-моему, в том, что обе стороны знают, что тюрьма реальна, и реальны дом и друзья. А вот суд, который игнорирует факты и здравый смысл, напротив, не очень реальная вещь. Невозможно всерьез к нему относиться. Приговоры, речи, которые там произносятся, уже не имеют никакого смысла. И если не тащат в тюрьму, вам не должно быть никакого дела, считает ли такой суд вас виновным или нет.

Один мой товарищ сформулировал это в виде риторического вопроса:

С правовой точки зрения, конечно, ужасно, что мы можем праздновать приговоры, которые дают судимость ни за что. Но в реальности мы просто демонстрируем презрение к тем, кто их выносит. Интересно, что они тоже демонстрируют презрение — к самим себе.