1987 год. Особист обещает дисбат, «а это куда страшней тюрьмы». Капитан без фамилии, с суздальско-владимирскими глазами, сама Русь васильковая, и говор у него был такой же — простой, деревенско-древний, не оставлявший надежд. Спас меня мой комбат майор Балакирев, ленинградец. Не знаю, что он сказал особисту, сидевшему в штабе, но все слышали, как и что он орал, когда ворвался в караулку (гауптвахта была при карауле № 1), слышали его виртуозный мат бархатным баритоном.

Мой комбат был потомком великого русского композитора Милия Балакирева, предводителя Могучей кучки (хорошее какое название для творческой интеллигенции!). Не помню точно, говорили ли мы с комбатом о его родне, но уже потом, спустя годы, прочитал, что Милий Алексеевич под конец жизни рехнулся: найдет клопа в постели и с ласковыми словами отнесет к окошку, отпустит того. И все мои сомнения в их родстве рассеялись. Я был тем клопом, и меня прихлопнули бы, не спросив фамилии. Комбат отнес меня к окошку.

В 1985-м, до армии, мне, второкурснику Уральского госуниверситета, грозило неминуемое отчисление — из-за жесткого конфликта сначала с проректором университета, а потом еще и с председателем профкома. Спас декан Валерий Сесюнин. Тоже, кстати, ленинградец (интересно, тогда это был почти знак качества на людях). Сесюнин давно от нас ушел, проректор же и профкомовец выбились в большие люди. А после армии, в 1988-м, не только меня спас наш тогдашний декан Борис («Боб») Лозовский: мы встали цепью перед зданием военной кафедры и не пропускали в него никого, включая офицеров.

Теперь эти летехи и полканы стояли перед нами. А Лозовский бился с ректоратом — за нас. Мы выиграли время: нас поддержали философы, историки, биологи. Угроза отчисления снялась. Еще раньше начал бастовать архитектурный институт, а за нами — другие вузы Свердловска. Студенческие протесты захватили Томск (он был первым), Новосибирск, Иркутск, Тарту, Ригу, Ташкент, Киев, Ленинград, Москву. Мы победили: для нас посещение «военки» сделали добровольным, и мы отрастили длинные пацифистские волосы и бороды.

То были первые массовые студенческие волнения в СССР. Вскоре такой страны не стало.

И не стало ее еще и потому, что нас тогда пожалели. В Китае в 1989-м студентов на площади Тяньаньмэнь наматывали на траки танков, а нас (сейчас-то, спустя жизнь, это очень хорошо видно и понятно) — именно что пожалели. Понимали, что выйдет эта жалость боком, и все же…

Простите за автобиографические детали, но тут без них никак: эта заметка не о политике, а о биологии и сугубо наших внутриличностных проблемах. Нет никаких поколений: что у меня, у нас может быть общего с людьми, которые сейчас отдают приказы законопатить молодежь? Но штука в том, что вот им-то, одного с нами года рождения (плюс-минус), сейчас не надо объяснять ничего, поскольку они отлично помнят все благодаря общим физическим деталям и медицинским фактам — рождения в одном воздухе, детства на одних книжках и взросления, когда менты перестали забирать в околоток за политику, за песни и танцы, за демонстрации на улицах, когда студентов вернули из казарм (в этом году, кстати, 30 лет тому постановлению Верховного Совета СССР, подписанному М.С. Горбачевым), а могли бы перемалывать и дальше, когда вывели войска из Афганистана…

Так вот, скажут, чтоб 90-е и не повторились.

Да, пусть у нашего поколения в итоге ничего не вышло. И можно спорить, сохранилась ли нация и народ, но остались хотя бы межличностные отношения, остались честные биографии, и мы, нынешние отцы (тогда сыновья) и деды (тогда отцы), можем смотреть друг другу в глаза и общаться. Наши отцы не подкачали. А вот с нашим поколением, видимо, проблема — мы и тогда не смогли, как сыновья, и сейчас, будучи отцами.

Каждому, вероятно, поколению кажется, что дети тождественны деградации. Что это катастрофа, а не дети, что у них другое развитие лобных долей и т.д. Всем и всегда хочется их остановить, и если не уничтожить в войнах, не сгноить в тюрьмах, то непременно перенаправить энергию юности. Был Карфаген, но собственных детей приносили в жертву, а то и использовали в сакральной трапезе, не только в нем и не только в Финикии — чуть не по всему Средиземноморью. И далее на север. Есть мифология Афин и Рима, был Гойя, расписавший 200 лет назад свою виллу и столовую в ней чудесными фресками, с одной из которых в тебя упираются дикие глаза обезумевшего человекоподобного чудовища. Это — «Сатурн, пожирающий своего сына». Но, говорят, Сатурн, он же Кронос, оскопивший серпом отца и взявший в жены сестру, усевшись на трон, заглатывал — во спасение этого трона — собственных детей целиком, не пережевывая. У Гойи тронувшийся языческий монстр рвет зубами сыновью плоть, он уже сожрал голову и правую руку, сейчас терзает руку левую.

Страх перед детьми — есть ужас перед будущим, от него не избавиться, он естественен, никто никогда не согласится безмолвно лечь навозом для детей — пусть всходят, колосятся, цветут; но бояться их можно по-разному. С разной степенью достоинства. И как результат: или слышать ироничное «Ок, бумер», или остаться наедине со льдом, со льдом беседовать, пытаться угадать, презирает ли тебя лед. Писал в «Новой» о советских фашистах, как в моей школе в Кургане в ноябре 1981-го десятиклассники подались в политику под свастикой.

Дела «Нового величия», «Сети» (организацию признали террористической и запретили в России — Ред.), БАРСа — игры в песочнице по сравнению с той историей, но каковы же были контрмеры режима? Фашистов исключили из комсомола. И все. Всем дали доучиться в школе, а кто захотел, беспрепятственно поступил учиться в вузы, в том числе педагогические. Кое-кого посадили, но намного позже и не за убеждения, а за конкретный криминал, за убийства.

Никого ни с кем не сравниваю, речь о биологических реакциях. При Сталине этих детей сгноили бы в лагерях или расстреляли. И что? Надолго он заморозил страну?

Но были декабристы. Да, вот тогда надолго. Кстати, о них. МВД, спецслужбы, судейский корпус надо обязать изучить опубликованную еще в 90-е статью «Психологическое содержание подросткового возраста» профессора Катерины Поливановой. Там наложены особенности подростничества на поведение декабристов, проанализированное Юрием Лотманом («Декабрист в повседневной жизни»): сошлось. О вступлении в тайное общество, что позволяло отличаться от пошлого человечества, увеличении роли жеста в быту, о речевой активности как главной форме действия, о «единстве стиля» и стремлении все поступки рассматривать как знаковые, непризнании ритуалов и правил света и т.д. Сходство объяснено.

Все действия становятся текстом, обращенным к идеалу. (См. последнее слово Егора Жукова.) Какой же это экстремизм?

К романтизму, само собой, можно относиться по-разному (он выливался и в итальянский фашизм, и в хунвейбинов, и в красных кхмеров), но если страна уже в заднице, то из нее не выбраться без молодых романтиков, без их веры и идеализма.

Пусть они для вас клопы. Ну так отнесите их к окошку. И лягте поспать, неудавшееся поколение.

Политическими резонами то, что происходит в России, уже не объяснимо. Безнадежный технологический, цивилизационный проигрыш и откалывание от мира заставляют цепляться за биологию, за всплывший доисторический лед. Последние советские смогли подняться выше рефлексов и позволили детям снести их. А нынешние российские — живут в пещерах и молятся колесу. Грета Тунберг невозможна в России, а на Западе — вполне, поэтому мы и живем по-разному, и перспективы у нас отличаются.

Но взрослые всегда проигрывают детям. Вселенная всегда за детей. И всякая отцовская крепость падет. Разве вы не чувствуете неравенства всех земных голосов в пользу новой поросли, всего их нестройного хора? Эти крики и вопли всегда чуть больше значат, поэтому к ним где-то там прислушиваются. В них, помимо непосредственных жизненных обстоятельств, что-то есть еще. Это выделенные звуки, голоса, летящие курсивом.