Член ОНК Марина Литвинович и адвокаты Шестуна рассказывают, что при каждой встрече (когда к нему еще пускают) он задает один и тот же вопрос: «Пишут ли обо мне»? Больше всего он боится сейчас умереть в отсутствие общественного внимания, то есть напрасно. В самом деле, произвести шум, «хлопнуть дверью» — все чаще оказывается для многих последним возможным, но имеющим социальный и политический смысл жестом.

Голодовка продолжается около полугода. Заключение комиссионной медицинской экспертизы от 28 ноября, которое Шестун передал Литвинович в больнице «Матроской Тишины», подписано семью врачами ФСИН и МЧС.

Такой приговор года три назад был вынесен Шестуну там, где у нас выносятся все политически мотивированные приговоры: в администрации президента, но — с отсрочкой. Вот сам текст приговора (на записях Шестуна — голосом начальника управления «К» ФСБ Ивана Ткачева): «Была команда, паровоз поехал». А вот отсрочка (отлагательное условие, на записи — голос Андрея Ярина, начальника управления президента по внутренней политике): «Информационное молчание и отсутствие дискуссии в прессе».

19 апреля 2018 года Шестун сам огласил собственный приговор, нарушив это условие и опубликовав сделанные в администрации президента записи. Дальше речь идет уже только о приведении приговора в исполнение. Если он еще и сам его исполнит, просто покончив с собой, это очень устроит тех, кто его вынес. С одной стороны, не надо будет возиться с открытым судом, где невозможно будет не дать Шестуну слова (приобретающего все больший вес для общественного мнения), в крайнем случае, можно будет провести суд «посмертно» (как над Сергеем Магницким).

В такой ситуации правовой анализ уголовного дела не имеет смысла, остается лишь вопрос: была ли публикация записей со стороны Шестуна ошибкой или «принципом»? Ответить на него мы попробуем, следуя той риторике «патриотизма», которая исходит из того же управления президента по внутренней политике. Фактически Шестуну была там предложена, судя по обыденности звучания, довольно распространенная сделка: предать родину в обмен на сохранение имущества (сейчас его отнимают не только у семьи, но и у всех, кто просто знаком или даже вовсе не знаком с бывшим главой района, с помощью попирающего все нормы гражданского права суда).

Для Шестуна (с которым мне приходилось общаться, и я его понимаю, несмотря на разницу наших взглядов по многим вопросам) родина — это не пустое бла-бла, это Серпуховской район. Там живут люди, которые его понимают, которые за него честно голосовали и которым он сделал много хорошего. А в управлении внутренней политики ему было сказано (это есть в записях): сдай район (Шестун полагает, что «подольским», я думаю, что губернатору Московской области, хотя тут важно не это) — и никто тебя не тронет, останешься «в шоколаде» (как сделали умные люди, далее следуют примеры).

Патриот Шестун пойти на такую сделку просто не мог. Это делает его, независимо от фабулы и обоснованности пока так и не предъявленного обвинения, независимо даже от возможных его прежних грехов (а у других игроков на этом поле их нет?) политическим заключенным.

В романе Стругацких сталкер, страшной ценой добравшийся до заветного шара, исполняющего желания, уже не хочет ничего для себя лично: «Счастье для всех, даром, и пусть никто не уйдет обиженный!» Это другая логика, противоположная той, в которой «дело Шестуна» лепит Следственный комитет. Она описана Солженицыным как логика блатных: «Умри ты сегодня, а я завтра».

Мы ничего не можем сделать для пока еще живого Шестуна, кроме как усилить его крик, его политический жест. Кроме как напомнить управлению внутренней политики о том, что кроме завтра, будет еще и послезавтра.