Комната в штабе одной из многочисленных наших исправительных колоний. В комнате несколько человек в форме, это сотрудники колонии. В комнату по одному заходят осужденные. Называют себя, называют срок. Один из сотрудников зачитывает рапорт, в чем провинился осужденный. Не поздоровался, не застегнул пуговицу или в тумбочке было что-то лишнее: конфеты, консервы. Не положено.

Встречаются проступки и посерьезнее: гнал брагу и напился, послал сотрудника прямиком в детородный орган. Ну тут уж перевод в ШИЗО (штрафной изолятор) неминуем. А то и в СУС (строгие условия содержания) или в ПКТ (помещение камерного типа) —

Собственно, в этой комнате оно и проходит — заседание дисциплинарной комиссии.

Мы можем проследить за тем, что происходит дальше, — нам показывают запись с видеорегистратора одного из сотрудников, а уж как эта запись к нам попала, умолчим, у всех есть свои методы, не только у Жеглова против Кости Сапрыкина. Один из осужденных, которого решили наказать, — брутальный мужчина лет сорока, у него ярко выраженная южная внешность и армянская фамилия. Он нормально держится, не лебезит и не дерзит. После дисциплинарной комиссии, которая — разумеется, иначе и быть не может — постановила его наказать, осужденного отводят в специальное помещение, где он должен полностью переодеться, прежде чем его отправят в строгие условия.

Осужденный прекрасно видит камеры на форме сотрудников, он понимает, что происходит видеофиксация. Он раздевается до трусов и собирается надеть на себя другую одежду. Сотрудники его останавливают. Трусы тоже надо снять и раздвинуть ягодицы, чтобы показать, что внутри него нет посторонних предметов. И сделать все это на камеру.

Осужденный спокойно и тихо, но очень твердо говорит: «Нет». Сотрудники вздыхают и приступают к рутинному своему труду, которого они явно хотели бы сегодня избежать. Они дежурно предупреждают осужденного, что сейчас к нему будет применено физическое воздействие. Мужчина понимает это, молчит, и трусов не снимает. Тогда несколько сотрудников хватают его, кладут на какую-то поверхность и начинают бить дубинками. Бьют долго, потом практически с бесчувственного тела стягивают трусы, делают свое дело и отволакивают его куда-то, кидая сверху одежду, но мы этого уже не видим.

Избитый мужчина, похоже, принадлежит к криминальной касте. Но я мысленно ставлю себя на его место: а я соглашусь снять трусы и раздвинуть ягодицы под камеру, да хоть и без камеры?

Инструкции нужно выполнять, нужно проверить, нет ли у него чего запретного в заднем проходе. Раз не соглашается добровольно, приходится применять силу, это и в инструкции есть, так надо.

Этот мужчина вряд ли напишет жалобу на жестокое обращение. Точно не напишет. А я бы написала? Не знаю. Крепко бы подумала, как-то все это против того, что называется словосочетанием «человеческое достоинство». Но практически любой сотрудник ФСИН убежден, что осужденный — это не совсем полноценный человек, он ведь осужден. При этом уж там-то точно знают, что осужденным у нас может быть любой. Сегодня ты, завтра я.

Этой жалобы не будет в потоке жалоб из мест лишения свободы. Тот осужденный с армянской фамилией ее не написал и не напишет. Ему убеждения не позволяют. А если б позволяли? Если б он был обычным мужиком, осужденным, который хочет поскорее на УДО и домой? Он тоже не напишет, он надеется на УДО и не будет злить начальство. Напишет либо отчаявшийся, либо неопытный, либо упертый правдоруб, но их совсем немного.

Хорошо, жалоба на жестокое обращение написана. Что дальше? А дальше она должна быть отправлена по адресу. В СК или прокуратуру по надзору за законностью в местах лишения свободы, например.

Нет и не может быть статистики, сколько написанных жалоб не отправляются из колоний никуда и никогда, сколько их сжигается тут же. Ну много. Но предположим, что инспектор зазевался, или в колонии случился День гуманизма, или у вас есть адвокат, или приехали родственники — и, о чудо, ваша жалоба на жестокое обращение ушла по адресу.

И вот она приходит в прокуратуру по надзору за МЛС Нижнего Тагила, например. Прокурор Нижнего Тагила по надзору за законностью в местах лишения свободы выходит утром на крыльцо своего скромного коттеджа, построенного ему на территории исправительной колонии (это реальная история, о ней много писали, и она ничем не закончилась), любовно поглаживая эксклюзивный кортик, изготовленный силами благодарной его заботам колонии. Он едет на работу в прокуратуру, и ему на стол ложится жалоба из этой же колонии о жестоком обращении с осужденным сотрудников колонии, обеспечивших прокурора бесплатным коттеджем, кортиком и еще можно только догадываться, чем.

Кто удивится, что прокурор — если все-таки рассмотрит жалобу — пожмет плечами, напишет, что проверка проведена — проведена же? Он же днюет и ночует в этой зоне — и сведения не подтвердились, а уж то бы он как сверкнул бы государевым оком. А еще он наберет мобильный номер начальника зоны и скажет:

Скорее всего, с Петровым будет проведена работа, и он навсегда расхочет писать жалобы.

А теперь немного цифр и фактов, любезно обнародованных в начале недели Следственным комитетом по запросу фонда «Нужна помощь».

На каждые 44 сообщения от российских заключенных о насилии со стороны сотрудников колоний или СИЗО приходится лишь одно возбужденное уголовное дело. С 2015 по 2018 год в России было возбуждено 148 уголовных дел об избыточном применении силы сотрудниками колоний и СИЗО. Регион с рекордным разрывом между числом сообщений о насилии в тюрьмах и количеством возбужденных по ним дел — Свердловская область: на 720 сообщений за четыре года приходится всего пять уголовных дел. В Брянской области на 125 сообщений приходится одно дело, в Пермском крае — три дела на 323 сообщения, в Кемеровской области — столько же дел на 301 сообщение, в Мордовии — пять дел на 496 сообщений. При этом в Иркутской области из 362 сообщений о превышении полномочий сотрудниками ФСИН хода не получило ни одно. Не возбуждались уголовные дела о насилии над заключенными еще более чем в 30 регионах. Это в том числе Омская (153 сообщения) и Новосибирская (137 сообщений) области. В большинстве таких регионов число жалоб при этом достигало нескольких десятков. Почти никто не жалуется ни на что в кавказских республиках (за исключением Ставрополья, Кабардино-Балкарии и Дагестана), в Туве, Республике Алтай.

То есть это те жалобы, которые все-таки хоть куда-то дошли. И вообще были написаны.

Здесь, конечно, надо написать о причинах, почему все это происходит, и о способах решения проблемы. Но это все так очевидно.

Причина, по большому счету, одна (большая, и ее сопровождают десятки более специфических причин): пенитенциарная система России страшно устарела, она закрыта, в ней отсутствует какой бы то ни было контроль, но реформ нет и не будет, потому что исходя из стратегии внутренней политики российской власти тюрьма должна быть страшной, она должна пугать.

Поэтому никаких реформ нет и не предвидится.

Способов решения проблемы два, и применять их нужно одновременно: сделать места лишения свободы открытыми для гражданского контроля и перевести ведомство из силовых в гражданское, потому что система должна быть не исполнительной, а исправительной. Нужны психологи, учителя, инженеры, мастера, которые умеют работать с человеческой природой. А убедить осужденного раздеться и продемонстрировать все, что нужно, может и должен доктор. Вряд ли ему понадобится для этого видеокамера, дубинки и восемь спортивных ассистентов.

Хотя случаи, конечно, бывают разные. Ну так все мы разные. И болезни у нас разные. Кроме, собственно, одной: общество принимает жестокость и пытки как должное, когда речь идет о тюрьме. И забывает о том, как легко нынче оказаться там, где ты сам еще вчера не возражал против насилия. Если вообще хотел что-нибудь об этом знать.