В поэзии, светской молитве, разговоре человека с Богом определяющим является момент движения. К тому самому, еще неизвестному в начале стихотворения результату, без которого автор просто не может дальше существовать, иначе не беспокоил бы столь высокие сферы.

Получив же этот, как правило, неожиданный прежде всего для него самого вывод, автор меняется. Сколь мало заметными ни казались бы эти изменения.

При таких условиях он, занятый в момент написания стихотворения, разумеется, только собой, получает еще и шанс «достучаться своими словами / до чужих и угрюмых, не верящих ничему».

Эта цитата — ​из новой книги поэта Олега Хлебникова «Недосказанное». (М.: «Воймега», 2019).Здесь в каждом стихотворении, более или даже менее удачном, человеку с поэтическим слухом очевиден момент движения. Который начинается с обращения к Богу. Обращения явного или нет, по-молодецки дерзкого или уже на закате жизни, из последних сил.

Дикорастущая луна, а тело —​на ущерб… Но люди благостны. Страна чудна. Создатель щедр…

О чем Создателя просить? Чего желаю сам? – когда уже по горло сыт текущим по усам.

Безусловно, есть в стихах Хлебникова, как у всякого художника, слова, элементы филологической игры. В стихотворении «Московские бичи» читаем: «И я такой же —​в чем-то божий —​бич / с пропискою столичною. / И надо мной давно навис кирпич – / тупой, красно-коричневый». Или вот как он описывает последний вагон электрички, сразу вспоминаются собственные, а не авторские ощущения: «Назад он глядит с тоскою, / прощаясь совсем со всем. / И рельсы железной рекою / несут его сразу ко всем».

Однако игра эта, спасительная помощь родного языка с его веками формировавшейся системой смысловых связей, у Хлебникова не самоцель.

Главное — ​это уход от того, что мучает и не дает покоя, обновление. Даже когда автор уже не один, а собеседника нельзя не заметить. «Вот он заходит ко мне, / хмурясь неторопливо. / Спрашивает, что ж не / живется счастливо. / Мямлю в ответ, а он / смотрит с сарказмом. / Думает: «Вот ведь гондон, / но —​своеобразный…»

Разговору о самом важном, о чем прозой говорить слишком долго, больно и страшно, у Хлебникова подчинено все. На это выводит любая тема, вплоть до анализа эротических переживаний. «Ничего не дали содроганья – / лишь желанье близости иной / с миром всем и чтобы жизнь другая / овладела мной».

Потому так характерна для него жесткость в оценке, во‑первых, самого себя, во‑вторых, окружающих. И, хотя поэзия — ​занятие частное, легко заметить, что авторские печали нередко связаны с нашим общим неустройством — ​эстетическим, моральным, культурным, политическим… «И как не озвереть при нашем-то / движенье вспять —​к членистоногим? / А что веками было нажито, / достанется совсем немногим».

Особняком стоит в книге раздел, посвященный смерти жены Хлебникова — ​поэта Анны Саед-Шах. «Пить прекращаю в апреле… / Снег, тебя помнящий, тает…» И здесь мы снова видим и апелляцию к последней инстанции, и движение к результату, и сам результат. В данном случае — ​продолжение жизни. «Но бесконечный наш разговор / ты прерывать не велишь – / так же как раньше. И тем до сих пор / от лиха меня хранишь».

И всякий раз это движение, это изменение касаются не только автора, но и читателя. Потому что самый талантливый человек в основе своей неоригинален, у него, в общем, типовые проблемы и реакции. В том числе и отсюда — ​возможность его воздействия на других. Отсюда, должно быть, и смысловая близость в русском языке понятий «слово» и «ловить».

Мы же, читая хорошее стихотворение, ясно видим в нем процесс постижения, а не только и не столько его итоги. И делается это настолько кратко, насколько позволяет текст как способ передачи информации.

Другими словами, для настоящего поэта характерно узнавать, а не знать, сказать, а не говорить. Вот почему Олег Хлебников — ​среди тех, кто находится в зоне моего пристального внимания, я не пропускаю ни одной его книжки. А то, что каждый мой экземпляр дополнен надписью от автора, касается лично меня и Хлебникова. К делу отношения не имеет.