— Юбилейный тур чем-то отличается от тех, в которые вы ездите уже 50 лет?

— По большому счету нет, никакой принципиальной разницы я не вижу. У нас очень любят навешивать какие-то названия. «Юбилейный» — почему-то это самое главное слово на всех афишах нашей страны. Откуда к нему столько почтения? От Брежнева, я так думаю.

— Что в таких длинных гастролях самое сложное?

— Когда у тебя восемь концертов подряд, это достаточно тяжело — и психологически, и физически, и связки устают. Но администратор нас бережет максимально, поэтому у нас концерты обычно через день, а целый день отдан переезду и частично — отдыху, когда ты принадлежишь исключительно себе. В Москве так расслабиться нереально, там каждый день забит под завязку: кто-то звонит, надо куда-то бежать, ехать. Беда в том, что я так и не научился отказывать. Когда меня убедительно просят, я думаю: ну ладно. При этом у меня есть клуб, у меня несколько музыкальных проектов, я готовлю очередную выставку в Одессе, книги выходят, колонки в «Русском пионере». На это тратится все время без остатка. А в туре все знают, что я уехал. Можно выключить телефон на какое-то время, я с собой книжек набираю.

— Когда последний раз отменяли ваш концерт по звонку сверху?

— Год точно прошел. Может быть, полтора, может, два, я как-то не считал. Но меня перестали дергать, жить стало спокойнее.

— С чем вы это связываете?

— Я стараюсь не думать о вещах, которые от меня не зависят. Мне просто приятнее жить, как любому человеку, когда ему не мешают заниматься любимым делом. Всю жизнь хотел только этого,

Я вообще не спортсмен, мне это неинтересно.

— Как же вы стали главным протестным музыкантом, лицом оппозиции?

— Да я не знаю, кто меня назначил. В жизни «Машины времени» это периодически происходило. Нас все время назначали. Причем то с одной стороны, то с другой. В самом начале нашего существования мы были самая антисоветская группа, хотя это далеко не так — нам было плевать на политику. Но знаете, это очень удобно: выбрать кого-то заметного, яркого, выделяющегося из толпы, навесить на него ярлык — и пусть все смотрят, как этого заметного мудохают. Потом наступили 80-е годы, мы попали в Росконцерт. Тут уже наши фаны истерически нас заклеймили продавшимися, хотя непонятно, кому и зачем, потому что ничего в нашем творчестве не изменилось, мы продолжали свои песни играть, а не песни Пахмутовой. Прошло несколько лет — все группы попали в Росконцерт, и никто их уже продавшимися не считал. То есть маркер какой-то, с «Машиной времени» вечно что-то не так.

— В последние годы власть сама спровоцировала вас встать на сторону оппозиции. Если бы не травля после концерта в Славянске, не фильм НТВ, вы спокойно занимались бы музыкой и молчали?

— Молчать я, собственно, не собирался, но я же не единственный, кто говорит о проблемах страны. А травили именно меня. Я подозреваю, из-за чего это произошло. Когда я вернулся из Славянска, мне позвонил один большой начальник центрального канала, мой товарищ, сказал: «Совсем с ума сошел? Ну ладно поехал с концертом в Славянск, но зачем надо было танцевать вокруг горящего чучела Путина?» Я говорю: «Вы что, с ума сошли, что ли? » Он: «Приезжай, я тебе покажу. Это было вчера в новостях «России-24». Я приезжаю, а он мне показывает нарезку: Славянск, пушки стреляют, дети плачут, Макаревич выходит из машины, горит какое-то чучело, вокруг водят хоровод дети, а с ними какой-то толстый седой дядька в темных очках. Кадр длится ну секунду, меньше. Я говорю: «Это что, я? » Он внимательно посмотрел: «Нет, не ты. Но даже мне показалось, что это ты». Думаю, что еще кому-то показалось, что это я.

— То есть случайность?

— Нет, подстава. Тот, кто монтировал видео, прекрасно понимал, что это не я. Но глупо мне было бежать куда-то, неизвестно куда, и кричать: «Это не я! Это не я!» Хотя, разумеется, мне бы в голову не пришло плясать вокруг костров.

— Но вас разозлили, вы стали высказываться, петь злые песни, стали писать открытые письма, у вас появился блог на «Снобе».

Разговаривать по поводу того, надо или не надо было забирать Крым, я могу совершенно спокойно, у меня есть свои аргументы, почему не надо было. Но когда тебя обвиняют в том, чего ты не делал, это выводит из себя

— Наверное, максимальный накал эмоций и негодования был, когда вы адресовали Лимонову колонку на «Снобе». Как вас можно было довести до такого состояния, что вы так написали?

— Очень просто. Он написал в «Известиях» статью под названием «За что нужно наказать Макаревича». И там было много прямого, неприкрытого, очень грязного хамства. Я многое могу простить, но когда тебя называют «седой обалдуй с гитарой» — давай я тоже покажу, как я могу высказаться, да? Но это было исключение из правил. Вообще я старался не реагировать на такие вещи. Надо просто сразу понять, кто такое пишет, зачем и почему. И всё становится на свои места.

— В то же время вы подвергались каким-то чудовищным массовым атакам фабрик ботов.

— Да, сперва я, конечно, обалдел немножко. Потому что когда тебя на протяжении десятков лет хвалят и хвалят, привыкаешь. Знаешь, что люди тебя любят, понятно, что ругать тебя может власть, а зрители всегда за тебя. И вдруг как будто весь белый свет тебя возненавидел, все пишут что-то мерзкое, обидное. Когда это началось, я был совершенно ошеломлен. Но потом мне объяснили, кто это делает и как, про оплаченные комментарии, про ботов.

Сейчас злобная волна практически закончилась. Остались какие-то идиоты, которые выросли уже на этой почве. Читаешь такой комментарий, сразу заходишь в профиль человека — а там пусто, и все становится понятно. Но знаете, очень легко на самом деле испортить настроение. Вот открываешь комментарии, а там десять подряд хамских высказываний. Тогда я просто себе говорю: успокойся, всего лишь десять хамских комментариев. Только что на концерте у тебя было четыре тысячи человек, и все ушли счастливые. Зачем ты это сравниваешь вообще? И всё. Так что я в последнее время просто не читаю комментариев.

— Вы считаете, что охота на вас была целенаправленная или просто случайно кто-то проявил излишнюю инициативу по поиску врагов государства? Ведь неразумно и невыгодно превращать мирного музыканта в оппозиционера?

— Вы думаете, это единственная глупость, которая у нас происходит? Но властям надо чем-то заниматься и надо чем-то отвлекать внимание населения от всего, что творится в государстве. Было дано указание, естественно. Кем?

— За эти годы, когда вас игнорировали на ТВ и не давали выступать, вы потеряли что-то?

— Мы потеряли время на сцене, но мы писали, сочиняли, записывали. И не все же концерты отменялись. В тех случаях, когда организатор или директор концертного зала находил в себе мужество сказать: «Да, хорошо, я отменю, дайте мне только письменное распоряжение», — запрещающие тут же давали задний ход.

— Верно ли, что вас не поддержали коллеги по цеху?

— Нет, неверно. Они должны были что, выстроиться в единый фронт, что ли?

— Почему бы нет? Высказаться в вашу защиту открыто, что-то написать, хотя бы в личных блогах…

— Да перестаньте, такого не бывает. Кто-то поддержал (и довольно много народу), кто-то промолчал. У каждого свой взгляд на эти вещи, дай бог всем здоровья. Я ни от кого ничего не ждал.

— Вы сталкивались с цензурой в разных ее проявлениях. Когда-то были «литовки» (так называлась цензура текстов. — Ред.) в рок-клубе, потом наступила полная свобода, опять цензура и бойкот. А что сейчас?

— В советские годы было абсолютно ясно, что нельзя — всё, и даже никто не спрашивал почему. Просто нельзя, с ума сошли, что ли? Мы выступали, да. Но, например, афиши не могли напечатать годами. Нам говорили: «Зачем? На вас и так народ ломится». Я объяснял: «Афиша — не для того, чтобы люди пришли, это статусная вещь». — «Ну, давайте не будем дразнить гусей», — отвечали мне. Росконцерт даже в советские годы был абсолютно коммерческой организацией, её сотрудники зарабатывали деньги, у них был план, у них были премии. На эти деньги Министерство культуры кормилось, Управление культуры кормилось. Им, конечно, нужны были такие артисты, которые собирают стадионы. Ради денег они готовы были терпеть то, что им по башке за нас периодически давали. Когда пришла перестройка, все рухнуло. И тогда было совершенно замечательно.

Сегодня я не ощущаю никакой цензуры. Что касается литературной работы какой-то, там цензуры просто нет. С другой стороны, я политики-то, в общем, и не касаюсь. А что касается песен — на радиостанциях у нас полная свобода, и если уж нас хотят транслировать, то неважно, на какие темы мы поем. Не все радиостанции просто считают, что мы их формат («любимое» мое слово!), — ну, им виднее. А на телевидении… Сейчас какая-то странная штука происходит: кто-то приглашает, кто-то продолжает игнорировать. Я думаю, у каждого своя внутренняя цензура. Вряд ли насчет нас сейчас существует какое-то указание, просто некоторые не хотят его получить задним числом, вот и все.

— Вы писали, что вплоть до самой перестройки не верили, что СССР когда-нибудь распадется.

— Абсолютно. Это была незыблемая вещь. Мы не видели ничего другого, и степень свободы народом определялась по тому, водка стала дороже или дешевле.

— У нынешней молодежи нет такого же ощущения? 20-летние не представляют другой власти в России…

— То поколение, которое сейчас растет, совершенно другое. Оно не понимает, что такое невыездной, например. Но оказалось, что, как говорится, виза есть, а счастья нет… Остался цинизм, осталось раболепие, умение жить двойной жизнью. Я думаю, что оно у нас у всех сидит в позвоночнике, и так глубоко, что не знаю, как эту болезнь лечить. Наверное, какие-то перемены, настоящие изменения будут происходить, но медленнее, чем нам хотелось бы.

— Вы говорили, что СССР распался благодаря «Битлз», благодаря рок-н-роллу, музыке свободы. А что сейчас может повлиять на людей?

— Я не вижу того, что может повлиять.

Оно должно выдохнуть. Не бывает такого, в истории человечества не было, чтобы так долго преобладал какой-то один жанр в искусстве. Значит, к сожалению, это будет не музыка. Она все-таки предполагает достаточно мирный переход от одной формации к другой. А вот, например, ухудшение жизни мирный переход уже не очень предполагает. Мне бы этого страшно не хотелось. Я не хочу быть свидетелем революции, мне она неинтересна.

— Но существуют же какие-то тонкие материи, способные зацепить человека и повести за собой?

— Я жду, когда закончится телевидение, потому что у нас оно стало просто чудовищным. Я не предполагал, что когда-нибудь в жизни такое увижу. И это очень вредно, страшно вредно, телевизионщики просто калечат слабую психику людей. Очень плохо влияет на человека агрессивная виртуальная среда. Она стремительно развивается, ищет новые пути проникновения в сознание и подсознание. Загородиться от нее невозможно, потому что без нее выпадаешь из жизни. Эта среда очень ловко делает себя незаменимой в каких-то вещах, но вместе с незаменимостью пролезает и все остальное, ненужное и вредное.

А из хорошего… думаю, что у каждого человека свои какие-то отдушины. На меня по-прежнему музыка влияет очень хорошо, путешествия и дикая природа воздействуют потрясающе, притом что дикой природы остается меньше и меньше, а путешествия удаются реже и реже.

— Когда вы совершаете погружения под воду или наблюдаете за величественной природой, вы понимаете мелкость наших проблем, сегодняшней политики, сиюминутность всего?

— Я с большим сожалением понимаю, что мои внуки уже не увидят того, что вижу я сейчас под водой. Все произойдет гораздо быстрее, чем многие думают, потому что мы уже сейчас не видим того, что видел Кусто. Стремительно исчезает все живое из океана. Если сравнить скорость, с которой все развивалось, с той скоростью, с которой все исчезает, это вот как выключили свет — молниеносно. И ничего сделать нельзя, потому что остановить человечество на пути к прогрессу может только большая война, которая и природу тоже уничтожит так или иначе.

— И что же делать?

— От того, что я буду ходить и размахивать флагом, мало что изменится. Конечно, я сотрудничаю с Гринпис, выкладываю статьи, но это интересно той небольшой части людей, и так ситуацию хорошо знающих. А есть еще большинство, которому это неинтересно, так они и читать не будут. Надо стараться замедлить процесс, насколько возможно, в надежде, что люди все-таки что-то придумают, чтобы сохранить остатки нашей Земли.

Беседовала Мария Лащева