В плоском городе Небит-Даг с тусклыми улицами, проложенными среди домов с плоскими крышами, преодолевая приступ одиночества, тоже по молодости плоского, я пошел в кино (не помню какое, но все равно из другой, якобы рельефной жизни).

Когда сеанс закончился, я, словно кем-то оброненный в это пустынное место, где никто меня не знал и не ждал, пошел один к бедной гостинице в жалобный номер с двумя панцирными сетками на узких кроватях и молчащим репродуктором на крашеной белилами стене, меня охватила тоска безысходности, настолько сильная, что с той поры я один в кино не хожу, опасаясь вновь пережить состояние своей никчемности в пустом и безразличном мире. Я тогда мало что умел в профессии, был честно женат и не подозревал, что жизнь предложит немало моментов, когда ты будешь оставаться один на один с собой, и никто, как говорил Собакин, не поднимет то, что ты уронил, тем более тебя. Шла вторая или третья неделя первой газетной практики, на которую я без приглашения и направления приехал в лучшую тогда газету, которая, как и нынешняя, называлась «Комсомольская правда».

В 26 лет мной не было опубликовано ни одной строки, и выручить могли только, как скажет потом мой друг великий журналист Ярослав Голованов, «хорошие манеры», обаяние (добавлю от себя) и американский псевдотвидовый пиджак без подкладки, купленный за 25 руб. на втором этаже комиссионки на Невском, напротив улицы Марата. Этот пиджак очаровал уверенную в своей репортерской исключительности женщину постарше меня с красивыми ногами, которая, буквально взяв меня за руку, отвела к главному редактору. На него модный американский пиджак без подкладки произвел не лучшее впечатление. Еще один пижон и бездельник с лицом кормленного ребенка (как потом опишет «хлопобуда» Юрия Михайловича Ростовцева мой друг Владимир Орлов в «Альтисте Данилове»).

— Боря! — сказала главный репортер Таня. — Он снимает и пишет, и чемпион по плаванию.

Все было сильным преувеличением, но редактор, чтоб избавиться от нас, сказал:

— Пусть идет на практику в отдел информации.

Через пару дней она с тем же азартом жизни привела меня в свою квартиру на Полежаевской поздним вечером. Я довольно быстро догадался о своей привлекательной роли, однако, имея опыта не больше, чем в написании газетных текстов и фотосъемке, испугался оскандалиться. К тому же я еще плохо знал, как надо приступать во всех этих начинаниях. Всю ночь и ранний рассвет я провел недвижимо на подоконнике, а когда за окном двинулся транспорт, поднялся и обнаружил, что сидел на кактусе.

Пройдет еще лет пять, прежде чем я научусь писать и снимать. И столько же приблизительно времени мне понадобится, чтобы слезть с кактуса на подоконнике.

Мне не удалось испортить отношения с репортером Таней. Мы продолжали дружить, и позже, когда редактор отдела спорта Павел Михалев вытащил меня из Питера в Москву, снимал ее ноги как образцовые для «капустных» фильмов.

Я стал работать в отделе, составлять маленькие заметки (с подписью), и вдруг мне предложили поехать в командировку.

Утром я проснулся и в свете туркменского солнца и в ожидании дела, которое мне поручили в редакции, забыл о вчерашних страхах. Это была первая в жизни командировка, и я полагал ее оправдать.

Тема, для которой студента практиканта, перешедшего на третий курс факультета журналистики ЛГУ, отправили в Прикаспий, была непроста. Сегодня я отказался бы или передал ее опытным журналистам — специалистам по социальным конфликтам.

В пустыне был поселок нефтяников, который оброс стихийными лачугами, где поселились люди и не связанные с промыслом.

Поиск нефти закончился, работники со своими генераторами выехали, а дикие поселенцы, обросшие детьми и стариками, остались. Без электричества, связи, продуктов, медицинской помощи.

Я не представлял, как подступиться к теме, но, на счастье, к моему приезду было принято решение переселить людей в обитаемые места. И я, пробыв день среди собирающих вещи, кричащих и плачущих женщин и угрюмых мужчин, с полным ощущением собственной неуместности и никчемности отправился из пустующего поселка на трехосном грузовике ЗИС-151 (русском «студебеккере») вместе с мужем и братом женщины, которую поместили не в кузов, а в кабину, что было оправдано даже по привычкам этих мест ее сильной беременностью.

По дороге (это образ, поскольку мы ехали без колеи по целине) у туркменки начались родовые схватки. Она выползла из остановившейся машины и легла на чистый, как мне показалось, пока я стелил его на землю, большой платок.

Водитель и два родственника убежали в пустыню на расстояние, достаточное, чтобы не слышать ее криков.

Мне тоже было страшно, но я возомнил, что курс нормальной анатомии Киевского института физкультуры позволит оказывать хотя бы участие и без клятвы Гиппократа. Вдруг понадобится помощь. Она махнула рукой: «Иди за машину!»

Подробности, щадя ваше воображение, опускаю, но я был первым, кто держал нового человека на руках. (В дальнейшем, когда в редакции говорили: «А этот поехал в командировку и принял роды», — я молчал. Преувеличения сопровождали меня вначале.)

Мужчины вернулись из пустыни такие же испуганные. Женщину и новорожденного мы благополучно довезли до больницы, а в прикаспийском поселке был на радостях сделан плов с осетриной, вкуснее которого я не ел. Правда, я до этого настоящего плова не пробовал вовсе. Меня показывали гостям, исключительно мужчинам, как героя, и они одобрительно кивали головой: «Молодец, тем более мальчик!»

Я улыбался, ел и думал: о чем напишу из командировки?

— Поезжай в Гасан-Кули. Там единственный в стране заповедник, где поселяются розовые фламинго.

Мне объяснили, что в том месте мелководный (30–50 см) залив, который вдается в сушу километров на двенадцать, и птицы ходят по дну и ищут своих рачков и червячков. Там есть дом, где можно переночевать, и директор — добрый дядя.

На попутках я добрался до залива. Но его не было. Каспий в те годы мелел, и вода ушла, обнажив покрытое такырами бывшее дно. В низинах вокруг болотистых озер росли камыши, а на небольшом холмике стоял щитовой дом, в котором обитал директор и единственный сотрудник заповедника без птиц Игорь Петрович Поливанов (имя которого я слегка изменил).

Он был обрадован случайному гостю. И рассказал, что хотя фламинго и улетели, работа ему есть — наблюдать пролетных птиц. В подтверждение своих слов он вышел из дома с биноклем и минут пять смотрел в небо.

Фильма с великим Луспекаевым еще не было, а хороша была бы параллель: русский таможенник Верещагин без таможни на берегу Каспийского моря, правда, с павлинами, и русский орнитолог Поливанов без птиц и без моря, которое покинуло его, осушив залив, где эти птицы жили в изобилии.

Но, право, кое-что общее я нахожу. Верещагин блюл законы, Поливанов пас птиц, наблюдая их пролеты в небе. Оба были форпостами чего-то настоящего. И выпивали охотнее хоть в какой компании. Там — солдатик, здесь — студентик.

— Как я напишу о заповеднике, когда нет птиц?

— И не надо! Забыли про меня, и слава богу! А напишешь ты про ковровщиц. Здесь в Гасан-Кули руками вяжут всемирно известные текины. И я, кстати, друзей навещу. Давно не был.

Мы пошли за дом, где стоял старенький «виллис Иван» — ГАЗ-63, наша посильная копия великого маленького американского вездехода, провоевавшего за нас всю войну.

— А что ж сами не навестили друзей?

— Сам не могу. Вдвоем надо. Один рулит, другой держит рычаг скоростей, чтоб не выбило. Фиксаторов нет. Садись!

Мы сели. Брезентовый тент закрывал голову от солнца. Двумя руками я держал рычаг, после каждого переключения фиксируя положение передачи.

Мы ехали по голой пустыне, плоской, как многое в этой стране, без всякой дороги, ориентируясь, видимо, по солнцу, которое раскалило воздух. Залетая в машину, он обжигал, как выпущенный из мощного тена. Этот жаркий сухой душ не высушивал пот, а провоцировал его, как обмахивание веником в бане. Все стало липким.

Игорь Петрович, истосковавшись по человеческому общению, рассказывал мне о повадках птиц и животных Прикаспия. Мечтал поработать на птичьей станции по Куршской косе под руководством гениального Дольника.

— Знаешь, как они птиц считают? Ночью. На фоне луны. А я днем. У меня нет стереотрубы, только бинокль.

За нами тянулся шлейф пыли, вероятно, видимый со спутника. Из-под колес выскакивали мелочи приятной наружности: ежики, тушканчики и тощие лисички. Все с огромными ушами. Видимо, ими они охлаждали раскаленный организм.

А мы чем?

— Отпускай ручку! Привал.

Мы остановились среди огромной бахчи с темно-зелеными арбузами, созревшими до звона.

— Пойдем в тенек! — сказал Поливанов. — Отдохнем от тряски.

«Тенек» от машины покрывал голову, когда мы спиной прислонились к корме «виллиса Ивана». Мы сидели в оцепенении пару минут, стирая мокрую от пота пыль полотенцем, которое у Поливанова было в машине.

Потом он повернулся ко мне и заговорщицки произнес:

— Значит, так!

— Нет, — подумал я, — не может быть!

Он взял тут же высохшее полотенце и произнес почти торжественно.

— За прибытие и путешествие. Надо!

Полез куда-то под капот, где, по его мнению, было попрохладней. Он вернулся, держа через полотенце (чтоб не обжечься) пол-литра «Московской» водки ашхабадского разлива (!!!).

Не обижайтесь на восклицательные знаки. Букет этого напитка требует эмоций.

Он снял колпачок, чтобы зелье «подышало». И немедленно от этого букета из норок вылезли насекомые, членистоногие и мелкие ушастые твари, чтобы покинуть родные места до периода полураспада.

Поливанов поставил бутылку на раскаленную землю и сходил в машину. Теперь у него в руках были две пиалы и монтировка. Он был весел и дружелюбен.

— Ну?! — Он налил водку в пиалы, приспособленные для медленного отхлебывания чая.

Организм сопротивлялся. Как мог. Запах горячей сивухи был невыносим.

Мы чокнулись.

— За твою удачную командировку!

Черт его знает, может, так положено? Отказываться неприлично журналисту. Да?

Глоток. И словно кто-то прикладом в горло!

— Сейчас пойдет. Подожди…

Поливанов взял монтировку и расколол огромный арбуз. Кто-то шутил, что арбузы всегда прохладные внутри. Сладкий теплый сок тек поверх горячих сивушных масел по подбородку. Пиала не давала покончить с выпивкой быстро.

— Ну, — сказал Поливанов, одобрительно похлопав по плечу. — Еще по одной, и в путь. А то бутылку нечем заткнуть.

О чем я напишу из командировки, думал я, вглядываясь в темноту, где мелкие жители пустыни прыгали в свете фар. Поливанов объезжал их, чтоб не нарушить животные жизни. Путь наш был извилист, но в конце концов мы остановились в большой деревне у дома, стоявшего на сваях. Когда-то здесь гостило море, а жители рыбачили. Теперь вокруг было темно и сухо, как во рту.

— Здесь живет мой друг Абаев, замдиректора ковровой фабрики. Сын у него шофер, а дочь — ковровщица. Про нее напиши.

Запах плова заставил меня разлепить веки. Приветливый туркмен перекинулся с Поливановым несколькими фразами на местном языке. Хозяин провел нас на опоясывающий дом балкон, поднятый над землей. Я попросил воды умыться, и красивая девушка с сострадательной улыбкой подняла кувшин.

На полу балкона стоял низкий стол, у которого на ковре лежали подушки. Очень хотелось плова. Девушка принесла тарелки, и я стал ждать, когда прилично будет съесть первую горсть жирного плова.

— Потерпи, сейчас хозяин придет.

Хозяин появился, как мне показалось, излишне торжественно. Он довольно чисто сказал по-русски какую-то банальность типа «гость в доме — счастье в доме» и жестом фокусника достал из-под халата две пиалы и бутылку «Московской» водки ашхабадского розлива, которую, впрочем, держал голой рукой. Он разлил ее в пиалы, точно такие, как были в пустыне.

— Нельзя обижать хозяина! — услышал я.

И, запрокинув голову, выпил. Путь назад, на ковер, был короче пути возвращения к столу. Я заснул, не попробовав плова.

— Молодой он. Из Москвы, — это последнее, что я услышал.

Очнулся на том же балконе на рассвете.

— А Игорь Петрович уехал в заповедник, — сказал хозяин.

— Как? За рулем?! — Я лежал одетый на ковре, оброненный ставшим мне симпатичным наблюдателем полета птиц.

— Нет. Он только скорость держал, а сын рулил. Ему надо утром в бинокль смотреть. Наука!

— Да, конечно!

И опять я почувствовал пустоту непричастности — ни к этому месту в дальнем углу советской географии, ни к этим людям, живущим принятым ими местным укладом, ни к газете, которая отправила меня за чем-то ей нужным, а я вот лежу, и, как писал друг Собакин, кто тебя поднимет, если не сам.

(Пока «Московская» ашхабадского разлива находится рядом, вспомню апокриф человека, который спас в Буденновске сотни человек ценой ироничного к себе отношения глупейшей части страны, в отличие от Беслана, где железный, или силуменовый образ, в отличие от людей, был сохранен.) Так вот, Виктор Степанович Черномырдин произнес таинственную фразу, понятную только носителю русского языка: «Лучше водки хуже нет». Применимо и к журналистике. Я хотел быть журналистом.)

Вставай, Юрий!

— А днем вернется сын, он поедет в Барса-Кельмес. Они там нефть ищут. И очень жарко. «Пойдешь — не вернешься» называется. Хочешь с нами? Пойдем на ковровую фабрику. Руками ткут.

И потом в газете я старался делать то, чего от меня не ждали, не идти на поводу, отчасти потому, что в самостоятельно найденной теме я выпадал из ожидания, оправдание которого связывало руки, так как любые задания — это исполнение чужого замысла.

Ковры упали мне по случаю. Жертвы, принесенные ашхабадскому разливу и родам в пустыне, вывели меня к нежданной красоте, рожденной в скромной жизни туркменской провинции.

Так я написал в первом своем газетном репортаже, который, впрочем, отличался от рукописи в лучшую сторону грамотностью…

И в Барса-Кельмес я съездил, чтобы погасить моральный долг перед редакцией репортажем «с переднего края», о разведчиках нефти в раскаленной пустыне, напечатанным на первой полосе. Освободился. Но не избавился.

Чувство пустоты и невыполненных обязательств, от которых я сознательно ускользал, тревожили меня и дальше. (И не отпускают теперь.)

А американский псевдотвидовый пиджак без подкладки я износил, не стесняясь его заграничного вида, до дыр на рукавах.

И это был последний в жизни пиджак, который я себе купил.