Вторую неделю в отечественной ноосфере не утихает показное возмущение и лукавое недоумение вокруг фразы именитого филолога о «том убогом клоачном русском, на котором сейчас говорит и пишет эта страна».

В наше время, если собираешься с авторитетным видом что-то брякнуть во всеуслышание, уже не требуется никаких карт-бланшей — даром, что ли, мировая революция интернета наделила каждого анонима правом голоса?

Тем не менее, будучи человеком не публичным, по доброй советской традиции, пожалуй, разложу на столе личные мандаты — не ради придания авторитетности реплике, а лишь для подтверждения того, что нахожусь в теме.

Во-первых, я тоже филолог (диссертация по социальной мифологии в современной романной поэтике). Во-вторых, тоже лингвист (преподаватель романских языков по диплому). В-третьих, знаю не понаслышке, что пишут и говорят о родной речи разные другие народы, потому как сам пишу, разговариваю и читаю с разной степенью паршивости на девяти языках. Есть еще и в-четвертых, но пока воздержусь от спойлера, дабы не портить читателю удовольствие от основного сюжета.

Основной сюжет к реплике профессора Гусейнова будет иметь весьма отдаленное отношение, однако репликой этой навеян, поэтому начну с краткой оценки конфуза с «убогим и клоачным русским».

Конфуз мне напомнил одну из самых популярных публичных потех в российские нулевые. Пресса в те годы любила издеваться над декларациями о доходах чиновников, которые по требованию закона со школьной прилежностью предавались официальной огласке. Читаем: «В прошлом году заработал 420 тысяч рублей», при этом запястье слуги народа на всех фотографиях скромно украшает Vacheron Constantin Traditionnelle за 21 лимон. Типа лет 50 до пота на лице пахал на «котлы». Это если абстрагироваться от придворной конюшни с лихими итальянскими и немецкими скакунами — еще на пять раз по столько же.

Вся страна читала и… веселилась. Каждый по-своему. Одни — те, что тоже с котлами за 21 лимон, — поминали добрым словом демократические завоевания, поставившие во главу закона принцип «не пойман не вор». Другие — с котлами, но пока только за 1 лимон — восхищались умением жить тех, кто преуспел больше. Третьи — совсем без котлов — еще глубже погружались в ресентимент, тем более что погружаться было комфортно: мозги нации давно объяснили, что ресентимент — это такая национальная традиция.

Безмолвствующий народ, единственная трибуна которого — bellum omnium contra omnes (война всех против всех— Ред.) на клоачных форумах Рунета, снова увидел в сюжете собственный ресентимент в образе либерала с кавказской фамилией, катящего бочку на Великий и Могучий (как сказал слушатель, позвонивший в студию радио «Комсомольской правды» в эфире с аутодафе над Кириллом Мартыновым: «Он что хочет сказать: что азербайджанский язык красивый, что ли? !»).

Почвенники из тех, кто по жизни в шоколаде, симулировали с разной степенью театральной убедительности негодование — не столько «клоакой», сколько «этой страной» из уст пещерного инородца.

Самое смешное, что и так называемая пострадавшая сторона — либеральный вечно малый народ — лукавит не меньше остальных, ибо (уж себя-то самих не нужно обманывать) подлинная мотивация реплики считывается не хуже пресловутого Вашерон Константена.

Фраза о «том… русском, на котором говорят» — исключительно головная конструкция! Она умышленно выстроена профессиональным лингвистом таким образом, чтобы неизбежно порождать множество смыслов и толкований. «Тот, который» — конструкция, заведомо исключающая генерализацию понятия (языка в данном контексте), и всегда позволяет свести содержание к частности: мол, не русский язык вообще имелся в виду, а лишь тот язык агрессии, которому обучила госпропаганда, и — не всю страну, а только эту, которая включает большинство населения.

Причем не столько тонкий, сколько лукавый, потому как оставляет калитку для отступления: если вы слышите в моей фразе не то, что я в неё вкладывал, так это ваша проблема.

Стоит ли повторять, что подавляющее большинство населения услышало в «убогом клоачном русском» не то, что имел в виду профессор-филолог? Потому и услышала, что ради такой реакции амбивалентная фраза создавалась.

Предсказуемая реакция, предсказуемое оправдание-опровержение. Имеет право на существование, почему нет? Равно как имеет право на существование мнение, прозвучавшее в том же мартыновском комсомольско-правдинском аутодафе: обижаться ему или не обижаться решает тот, кто считает себя обиженным, а не тот, кто обидел.

В итоге все снова вышли из игры довольными. Одни, получив очередное неопровержимое доказательство существования смысловой спайки «либерал — инородец — русофоб». Другие, потрафив своему садомазохистскому комплексу под названием «как цивилизованный человек может жить в этой стране с этим народом».

Если бы на такой коде конфуз вокруг реплики профессора Гусейнова себя исчерпал, я бы никогда не полез в публичный ряд со своим некалашным мнением. Однако, когда уже казалось, что интрига исчерпана, из-за океана спустился аки deus ex machina другой профессор — Михаил Эпштейн, и умелой рукой вытянул конфуз на иной — уже эпохальный — уровень.

В статье «Страшна не грязь, а смерть» Михаил Эпштейн сначала выступил в защиту права ученого-филолога заниматься критикой языка — на том основании, что это его профессиональная обязанность. А затем перевел дискурс об «убогом клоачном русском» в русло многовекового противостояния западников и славянофилов. Причем сделал это в неожиданном (для американского профессора) ракурсе: пресловутая «клоачность» больше всего выражается в том, что русский язык в наши дни переживает очередную стадию «чужебесия» и засасывает в себя пылесосом английские слова без разбора («мейкер, байкер, киллер… шопинг… вау, бла-бла»). Если в ближайшее время мы не перейдем к «творчеству на своей собственной корневой основе», русский язык «обречен».

Именно триллер о «чужебесии» навеял мне сюжет, ради которого только и решил злоупотребить вниманием читателя.

Всё началось с того, что я представил себя на месте нормального человека, который не профессиональный либерал, не почвенник, не путинист и даже не филолог, и… содрогнулся! Содрогнулся от дискомфорта, неизбежного в ситуации, когда против своей воли попадаешь в чужую свару, выбраться из которой без синяков можно только по предъявлении диплома филологического факультета. В еще большей степени я содрогнулся от ощущения беспомощности, возникающей в момент, когда компетентные и авторитетные люди на полном серьезе начинают тебе говорить такие вот вещи:

• русский язык — это сакральный инструмент нации, поэтому не смей его коверкать и оскорблять!
• русский язык — это оружие страшной разрушительной силы, задействованное в новой отечественной войне, развязанной «пещерными русофобами», поэтому фильтруй базар!
• ТЫ — и тут обвиняющим перстом в грудь — ТЫ не моги говорить «шоппинг», не моги говорить на «клоачном русском», не моги обижаться на ускользающие от твоего понимания тонкие смыслы, которые посылают тебе профессиональные жрецы Великого и Могучего!

Жууууть! А потом вдруг осенило: «Ба! А ведь я, кажется, могу помочь затурканному читателю-нефилологу избавиться от ресентимента, в который его методично задвигают ученые умы и справа, и слева!»

Могу помочь потому, что в списках моих мандатов числится еще один — четвертый, который ценю даже выше кандидатского диплома: за 22 последних года я написал, наверное, более двух тысяч текстов, в которых довел личное общение с русским языком до такого интимного уровня, что впору иллюстрировать ими новую «Камасутру».

Мое интимное общение с возлюбленным языком проходило всегда так, как только и может всё происходить в будуаре: без высоколобых инструкторов, держащих свечку, и без прокуроров, предписывающих влюбленной паре, в каких одеяниях и позах им позволительно предаваться любовным утехам.

Вырвавшись из мрачных застенков университетской пародии на живой язык, я понял главное: всякие представления о языковой норме — это атрибут церковно-приходской школы, который каждый, несомненно, должен пройти в юношеский период своей жизни. Знать грамматику и синтаксис, знать, как говорить правильно, безусловно, необходимо. Но только для того, чтобы в какой-то момент повзрослеть и осознать: общение с языком — это индивидуальный, глубоко интимный акт.

Мы вольны коверкать язык в какой-то момент, если того требуют обстоятельства дискурса. Мы вольны говорить «вау» и «шоппинг», нравится это Михаилу Эпштейну или нет. Мы вольны обижаться на «клоачный русский», даже если замечательный профессор-филолог, желая потроллить собственную фейсбучную френдленту, добавляет к фразе отмазку «тот, на котором сейчас говорят».

Вопрос: на каком основании у нас есть право вступать с родным языком в интимные отношения? Как-то даже неловко объяснять очевидное… Да на том основании, что мы не занимаемся любовью с Женщиной вообще, тем более, со словарем Даля. Мы любим конкретную женщину. У нее есть имя, биография, внешность. В Языке (Женщине с большой буквы) есть миллионы частных языков-женщин. Все они — глубоко индивидуальны и интимны. Каждая — чья-то возлюбленная. И никто не волен вам указывать, как вы должны выстраивать с ней свои отношения.

Осталось развеять для читателя последний миф, сотканный кабинетными филологами. У себя, мол, в будуаре, можете практиковать с языком любую нарвасадату, а вот в публичных местах — думать не моги.

Так вот, читатель, это — обман. Профессиональные филологи забыли вам рассказать про одну тонкость: ваша речь (и совершенно не важно, публичная она или частная) — это никакой не Язык. Это ваш индивидуальный дискурс! Это — одна из неотделимых частей вашего Я, вашей языковой личности, вашего частного почерка. Всякое выдуманное вами слово — отнюдь не неологизм, которым вы пытаетесь изнасиловать Язык, а лишь окказионализм — элемент индивидуального стиля, аспект вашего приватного отношения со своей спутницей жизни.

За долгие годы журналистского эксперимента я придумал — и придал публичной огласке в печати! — море несуществующих слов и выражений: от «интернет-трейдинга» и «крутой учебной курвы» до «культур-повидла», «кондомной упаковки», «зафиналенной ботвы», «пальманутого неофита», «фанки-обезьянки», «расхачивания», «ксенолисгодии», «агорадицеи», «айтифоза», «воплефона», «неофагии» и «ассенизации памяти». Все они, однако, были привязаны к конкретным сюжетным перипетиям и обслуживали конкретные стилистические задачи. Все они — мой индивидуальный дискурс, и потому никоим образом не ущемляют и не оскорбляют русский язык.

Единственное обязательное условие: интимные отношения с языком должны непременно строиться на любви, а не на ненависти. Это главное. Если вы любите свой язык, вы можете писать и говорить так, как вам только нравится. И не обращайте внимания на окрики филологов. В конце концов, их реплики о правильном и неправильном языке — это не более, чем еще один индивидуальный дискурс. Один из миллиона равных.