После крушения Берлинской стены я снова оказалась на Александер-плац, площади, которую знала вдоль и поперек. Помнила ее еще почти пустой, мрачной, несшей на себе следы войны, — это чувствовалось даже в 60-е годы. Но постепенно она хорошела, застраивалась. Может быть, в соответствии с нынешними архитектурными предпочтениями и не очень изящно. Возникли огромный отель «Штадт Берлин» и большой универмаг «Центрум», заполненный преимущественно приезжими из соцстран. Больше всего там было поляков и русских.
В ГДР у меня было много друзей. Посвятив жизнь немецкой литературе, я встречалась с самыми знаменитыми писателями — Кристой Вольф, Германом Кантом, Стефаном Хермлином, Хайнером Мюллером, а еще до них всех — с рано умершей Бригиттой Райман, которая ушла совсем молодой, оставив в литературе свежий аромат искренности и предвкушения трагедии.
При всей догматической зашоренности, жестком контроле и твердо обозначенных рамках того, чем заниматься можно, а чем нельзя, при всех идеологических границах ученые, да и писатели этого ушедшего в небытие государства были в чем-то чуть-чуть свободнее советских коллег. А в чем-то гораздо несвободнее. Точно взвесить это на аптекарских весах невозможно, но это было именно так. Мы жили в эпоху, которую через ряд лет вообще уже никто понимать не будет, кроме тех, кому еще довелось тогда пожить. И даже те, кто существовал в ту эпоху, начнут сомневаться: может, ничего этого не было и все это плод воображения?..
До 70–80-х годов восточные немцы жили, считая, что строят новое, более справедливое общество.
Энтузиазм первых лет был вдвойне оправдан тем, что они пережили в юности или молодости фашизм, войну, потом узнали — а многие действительно не знали — о зловещих преступлениях нацистского режима. Понять все это сегодня, когда нет ни самой ГДР, словно рухнувшей в пучину исторического океана, ни многих из тех, кто с неподдельным энтузиазмом воспринимал перемены, начинавшиеся после разгрома рейха, очень трудно. А потом исчез, испарился социалистический энтузиазм, который был у многих искренним.
После крушения Берлинской стены Александерплац выглядела совсем по-другому. Она сияла, сверкала, была заполнена открытыми кафе — повсюду яркие столики с зонтиками, на которых написаны крупными буквами названия западных фирм. Повсюду невероятное оживление, на каждом углу чем-то торговали, было полно цветов и солнца. Но настроение создавал духовой оркестр из Западного Берлина, которым управлял темпераментный бравый дирижер с военной выправкой. Оркестр играл «Розамунду», и небольшая толпа слушателей возле отеля слегка пританцовывала под зажигательные ритмы.
Граждане Берлина, столицы ГДР, праздновали конец ледниковой эры, сбрасывали сорокапятилетнее оцепенение, хотя, скорее всего, не каждый в этой небольшой толпе так уж жаждал расстаться с привычным образом и ходом жизни, вступить на казавшийся прежде манящим и недостижимым, а ныне вполне реальный, но чем-то уже пугающий новый путь.
Но тогда под «Розамунду», наблюдая за энергичными движениями дирижера, они явно торжествовали, и я присоединилась к этому торжеству. Мне-то праздновать было нечего, но мне всегда нравилась «Розамунда», к тому же оркестр был отличный, а бравый дирижер элегантно взмахивал палочкой и постукивал ногой в отличной обуви в такт музыке. Я улыбнулась, и обернувшийся к публике маэстро заметил эту улыбку. Ослепительно улыбнувшись в ответ, он сказал: «Битте шен, майне даме, пожалуйста, мадам, присоединяйтесь!»
Я, конечно, не двинулась с места, но продолжала улыбаться, а возможно, и слегка подпевать, но так, чтобы, кроме меня, никто ничего не слышал. Дирижер время от времени поворачивался и всякий раз ослепительно улыбался. Я до сих пор помню это ощущение радости, испытанное тогда, хотя мне и не предназначенное, бравого дирижера и звуки «Розамунды».
ГДР рухнула в одночасье. Но мне не было жаль, потому что сами граждане республики, в сущности, ни о чем не жалели, хотя до сих пор часть жителей «новых германских земель» с ностальгией вспоминает о «том времени», не может встроиться в новую жизнь, как и многие граждане России, вначале всей душой приветствовавшие перестройку, гласность и демократию, а потом убедившиеся, что настоящей демократии не получилось, а свобода слова снова усыхает до каких-то минимальных пределов, зато они состарились и оказались нищими в своей стране, обреченные любоваться готическими коттеджами «новых русских».
Сейчас, когда пройден исторический рубеж, возникает ощущение, что нас с восточными немцами объединяла общность судьбы, сходство пути.
Потом и мы, и они оказались в тупике, в тяжелом кризисе, но и обрели новые надежды, а вот сбудутся ли они, было неизвестно. В эйфории «перестройки» казалось, что да.
Но многие из тех, кто жил в ГДР и не хотел мириться с ее презрением к правам человека, с ее высокомерием «социалистического первородства», якобы делавшего их лучше и честнее, чем их собратья на Западе, кто чувствовал себя угнетенным, обойденным, не реализовавшимся, сейчас думают по-другому. Во всяком случае, ностальгия по ГДР (ее называют «остальгия»), присущая, разумеется, отнюдь не всем, но все же многим, еще существует. Как существует в России ностальгия по Советскому Союзу…
Ирина Млечина, доктор филологических наук — специально для «Новой»
