«Невинных», потому что они нисколько не покушаются на сам язык и его структуру, а лишь призывают к более грамотной и выразительной реализации его потенциала. В таком жанре выступал даже В. Ленин — вспомним его заметку «Об очистке русского языка». «Русский язык мы портим…» Ничего революционного, скорее — охранительное: беречь великое наследие и т.п.

В те же самые годы, но ровно с противоположных позиций Иван Бунин негодует в «Окаянных днях»: «Образовался совсем новый, особый язык, сплошь состоящий из высокопарнейших восклицаний вперемешку с самой площадной бранью по адресу грязных остатков издыхающей тирании…. Язык ломается, болеет и в народе».

Поднявшийся гвалт, помимо отвратительного политического и националистического подтекста, обнаруживает еще и полное непонимание того, что такое филологическая критика языка и для чего она нужна. Подчеркиваю: даже самого языка, а не только отдельных его речевых проявлений. Язык всегда находится в процессе сложения, в нем множество неувязок, пробелов, структурных трений, неточностей, бессмыслиц и т.д. К сожалению, у нас практически нет такой критической дисциплины, объектом которой был бы сам язык. Есть критика отдельных текстов, произведений, литературных направлений, стилей, слов, выражений, способов написания и произношения. Кому-то нравятся слова «озвучить» и «креатив», а кто-то их отвергает. Кто-то находит выразительным молодежный сленг, а кого-то он пугает и возмущает. Но именно способность языка критиковать себя в целом позволяет ему выйти на новый уровень развития.

В XVIII — начале XIX века языковая критика была важнейшим жанром общественной дискуссии, в ней участвовали Тредиаковский, Ломоносов, Сумароков, Шишков, Карамзин, Жуковский, Пушкин. И именно тогда русский язык развивался наиболее динамично, быстро обогащался лексически, морфологически, синтаксически.

Весьма суровая критика русского языка содержится у Набокова: «…столь свойственные английскому тонкие недоговоренности, поэзия мысли, мгновенная перекличка между отвлеченнейшими понятиями, роение односложных эпитетов — все это, а также все относящееся к технике, модам, спорту, естественным наукам и противоестественным страстям, — становится по-русски топорным, многословным и часто отвратительным в смысле стиля и ритма». (Постскриптум к русскому переводу «Лолиты».)

А если перенестись в наш век, то видно, как русский язык лихорадочно пытается наверстать все то, в чем он, по Набокову, отстал от английского: техника, мода, спорт… Как? Самым прямым и, увы, механическим способом: не создавая свое, а заимствуя из того же английского. За постсоветские десятилетия русский язык больше всего преуспел именно в погоне за языком-лидером, который стремительно ворвался во все предметные сферы: быт, одежда, нравы, культура, образование, экономика, все научные дисциплины. Заимствуется не только лексика, но и грамматика, множество суффиксов, например, er для обозначения деятеля: мейкер, байкер, киллер… Или able: читабельный, смотрибельный… Инговые формы, ing, герундий: шопинг, мониторинг, рекрутинг… Аналитические конструкции: хит-парад, шоп-тур, реалити-шоу, фейс-контроль. Заимствуются даже междометия: вау, бла-бла…

Вот о чем моя основная тревога. Не о клоачности. В любом языке, во все периоды есть своя клоака и свои кроны, вершины. Но чтобы язык, вошедший в четвертый век светской культуры (первым будем считать ХVIII, петровский), до такой степени не хотел создавать своего, а только захватывал чужое! Я не против заимствований, если они пробуждают в языке ответную энергию самобытного творчества. Россия и раньше, при Петре, переживала эпоху безудержных заимствований. Но потом это «чужебесие» нашло достойный ответ во второй половине ХVIII века, когда в русский язык приходят новые слова, изобретенные Ломоносовым (вещество, равновесие), Карамзиным (трогательный, промышленность), и появляются суффиксы абстрактного мышления, которых раньше не было, типа «ость», «еств» — «вольнодумство», «влюбленность», «человечность», «человечество».

Сейчас мы опять переживаем бурную эпоху заимствований, и вопрос в том, найдет ли язык в себе новую энергию для того, чтобы перейти к следующей фазе, то есть к творчеству на своей собственной корневой основе. Если нет — он обречен.

Иначе говоря, я не боюсь столь яростно осуждаемой грязи, мусора — из них часто произрастают словесные перлы. Я боюсь смерти.