К петиции за освобождение фигурантов «московского дела», подписи под которой в столице собирает инициативная группа, присоединились петербуржцы. Произошло это после того, как на заседании Законодательного собрания депутат Максим Резник призвал коллег подписаться под «письмом трехсот». С трибуны он заявил: «Не страшно подписывать такие письма. Страшно жить в страхе, подчиняться упырям и держимордам». Его речь зал встретил молчанием.

Спустя несколько дней восемь парламентских депутатов (Максим Резник, Михаил Амосов, Борис Вишневский, Алексей Ковалев, Александр Рассудов, Сергей Трохманенко, Надежда Тихонова и Оксана Дмитриева) и почти сто тридцать муниципальных подписали петицию. Однако

Единственным исключением стал Олег Басилашвили.

«Новая в Петербурге» обратилась к двум десяткам петербургских артистов, режиссеров, художников с вопросом: «С кем вы, мастера культуры?» Более чем половина из них говорить отказались. Кто-то вежливо ссылался на занятость, кто-то принципиально ответил, что на такие темы не выступает. К счастью, нашлись те, кто не побоялся. Но даже из их ответов картина вырисовывается совсем не радостная.

– Я думаю, что неоправданная жестокость со стороны власти — не что иное, как политика устрашения. И причин для пассивности у петербургских деятелей культуры много. Город не первый год планомерно подвергается провинциализации. И дела столицы — а многие воспринимают последние политические репрессии именно как «московское дело» — для Петербурга так же далеки, как и для всей России, где по этому поводу тишина. Кроме того, в Петербурге политику устрашения собравшихся даже на санкционированные митинги применяли уже не единожды.

А еще молчат из-за простых человеческих слабостей — трусости, боязни лишиться места, нежелания ссориться и т. д. Ведь все руководители бюджетных учреждений культуры сидят в своих креслах лишь до тех пор, пока лояльны власти. Любое несогласие чревато снятием с должности. Справедливости ради надо сказать, что петербургские коллеги стояли в одиночных пикетах, я знал об этом, но не смог участвовать: был на съемках в Екатеринбурге.

– Прежде чем подписывать любую петицию, я должна ее прочесть и изучить ситуацию. Человек может быть виноват, только когда признана его вина. Когда я была актрисой, имела право на эмоциональные выпады. С того момента, как мне выдали мандат, я не имею на это никакого права. Как только ко мне обращаются, я имею право работать. Ко мне обращений в защиту деятелей культуры по «московскому делу» не было. Если ко мне обратятся, я, конечно, буду заниматься петицией.

– О «московском деле», разумеется, знаю, готова подписать письмо. Но ко мне никто не обращался.

– К «московскому делу» отношусь, разумеется, крайне отрицательно: все это дело — дичайший и не имеющий никакого отношения к правосудию спектакль. Письма не подписываю уже лет пять-шесть, так как не верю в их силу.

– Отдельные высказывания питерских деятелей культуры есть. Но нет волны, нет инициативы, к которой можно было бы примкнуть. Я была в Москве и ходила туда, где стояли одиночные пикеты за Устинова, давала интервью. В Питере же нет эпицентра, места притяжения, где можно высказаться (про быть услышанным вообще не говорю) и не молчать по одному. Почему у нас молчат? Наверное, очень заняты культурой и, более того, знают, что мы все в западне, в зависимости, поскольку в основном все проекты делаются на государственные деньги. С каждым годом эта петля затягивается все туже.

Питер всегда радикально звучал, а сейчас у нас затишье, потому что

Я чувствую, что город в полной апатии, что есть общее ощущение бессмысленности и бессилия. Мы выплескиваем накипевшее на страницах ФБ, и создается иллюзия, что не врем хотя бы себе. Я готова использовать любые возможности для публичного высказывания за пределами ФБ. Но к кому мы обращаемся за надеждой на правосудие? К власти, которая не уважает свой народ? Мы все, простите, ходим под себя! Горожане, побитые и покалеченные морально, перестают верить в то, что они что-то значат для «руководства». Кого мы просим о справедливости? Все эти письма, которые еще десять лет назад начинались словами «Уважаемый В. В.», сейчас невозможны никак… Нет уже иллюзий — пазл сложился. Так и начинается великая депрессия.

– Мой дед был репрессирован в 1937-м. И я понимаю, как себя чувствует семья «врага народа». В 56-м он получил по почте жалкий клочок бумаги про реабилитацию, который долго рассматривал. Я теперь и сам смотрю на многие события взглядом, переданным мне по наследству. Думаю, таких, как я, много. Мы видим, когда свинство. И различаем вертухая и человека, судью и закон. И еще мы видим, что сегодня энкавэдэшный способ взаимодействия с народом утвержден как самый эффективный. «Московское дело» нам ярко демонстрирует это. Но дело в проникающей, как радиация, мысли, что от нас ничего не зависит. Чего и добивались.

– Мое слово в моих фильмах. Я сделала фильм «Бессмертный», проанализировав ситуацию, в которой находится страна. Это и есть мое публичное высказывание — на языке, которым я владею. Некоторые коллеги поступают как я, другие творят вне актуальной повестки, что тоже достойно уважения, художник ничего никому не должен.

Москва ведет себя так, будто за Садовым кольцом жизни нет, а к Петербургу относятся как к ресторанно-музейному променаду. Даже кино недавно сняли про зомби и мрак, атакующий небольшой островок жизни за Садовым кольцом. Это общемосковское отношение к России. Столица давно стала каким-то пелевинским «баблошаром». Поэтому

Меня куда больше забастовки врачей волнуют. Еще меня волнует парень, который хочет устроить суд над убийцами своего репрессированного деда. Потому что тот факт, что в стране не было суда над властью, загнобившей миллионы ни в чем не повинных людей в лагерях, означает, что для нашего общества репрессии не являются преступлением. Поэтому и репрессии по «московскому делу» возможны.

Как это ни парадоксально, но «московское дело» не работает на формирование гражданского общества в стране и демонстрирует неэффективность стратегии несистемной оппозиции. Люди в провинции (а на провинции все и держится) и так боятся отстаивать свои права, и теперь им будет еще страшнее. Так что даже если всех осужденных сейчас выпустят, чего непременно стоит добиваться, эта битва за справедливость проиграна.

– Какой бы ни был страх изменений, они неизбежны. Невозможно удержать прогресс, нельзя выжить в изоляции. Чем дольше власть будет пытаться все контролировать, тем сильнее будут нарастать протестные настроения, тем разрушительнее будут последствия. Пока протестующие — горстка мирной интеллигенции, но если власть не ослабит хватку, в ряды недовольных придут люди, далекие от лирики. Боюсь ли я? Да, меня тревожит то, что происходит. И очень грустно, если будут поломаны жизни самых достойных: тех ребят, для которых свобода слова, соблюдение законов, право, чувство собственного достоинства — не пустые слова.

– С радостью подпишу любое письмо в поддержку политзаключенных. Почему я сижу и жду, что кто-то другой за меня это письмо составит? Я и так не особо активный деятель, а то, что происходит сейчас, меня вообще парализует. Смотришь и не веришь, руки опускаются, кажется, что это какой-то коллективный сон разума. Горжусь всеми, кто пытается хоть что-то делать. На закрытии фестиваля «Послание к человеку» мы с коллегами говорили об этом со сцены, но все сказанное осталось в зале, так что толку от этого мало, больше для собственного успокоения. Что тут скажешь, собственно? Незаконно арестованные и осужденные должны быть освобождены и оправданы, а судьи, принимавшие заведомо неправосудные решения, должны ответить за это по закону. Смешно звучит, да?