СюжетыКультура

Расширить тесный мир

К восьмидесятилетию очень скромного героя

Этот материал вышел в номере № 117 от 18 октября 2019

Олег Хлебников , ведущий рубрики «Настоящее прошлое»

Никогда не забуду его улыбку. Она была такой, как будто в сумеречной комнате включили настольную лампу. Почему настольную? Дело в том, что чаще всего вспоминаю Виталия, сидящим рядом со мной за столом моего «огоньковского» кабинета и показывающим то, что ему удалось добыть. Вернее даже, не добыть — вырвать из пасти дракона: тогда, в годы перестройки, ослабившего свою хватку архива КГБ. И чего только не выкладывал на мой стол Виталий! И неизвестную никому, кроме чекистов, поэму Николая Клюева, и следственное дело Исаака Бабеля, и доносы на Осипа Мандельштама… И хотя чтение это было тяжелым, Виталий улыбался. Потому что обретение правды не может не радовать. Вот тогда мы и придумали эту рубрику «Хранить вечно» — именно такой штамп стоял на многих делах из архива КГБ. Эта «огоньковская» рубрика, которую вел Виталий Шенталинский при моем отделе, пользовалась огромным успехом у читателей, она расширяла рамки отцензурированного и потому «тесного мира» (определение Виталия). И совершенно естественным образом из рубрики «Хранить вечно» выросло несколько книг Шенталинского и документальных фильмов, в которых он выступил в качестве ведущего и консультанта, в том числе — «Секретная жизнь Советского Союза» (Четвертый канал британского ТВ, 1990), «КГБ и гласность» (ТВ ФРГ, 1992), «Рукописи не горят» (голландское ТВ, 1997), «На фоне Пушкина. 1937», восемь серий (телеканал «Культура», 2007)… А что касается книг… Шенталинский подготовил к публикации серию «Трагедия культуры» — шесть томов классиков русской литературы XX века — в свете новых открытий (изданы в Испании — Барселона, Circulo de Lectores — Galaxia Gutenberg, 1999–2000). Быть может, самой популярной (странное слово, когда речь идет о такой теме) оказалась книга Виталия Шенталинского «Рабы свободы», посвященная трагедии русской литературы в советское время. В рейтинге лучших книг, вышедших во Франции в 1993 году, она заняла второе место. А потом были не менее пронзительные книги Шенталинского «Донос на Сократа» и «Преступление без наказания». Может показаться, что речь идет об этаком архивном черве и диванном писателе. Так вот — нет! Виталий зимовал на полярной станции острова Врангеля и участвовал в пяти высокоширотных экспедициях. Это огромное заблуждение, что интеллигенты — хлюпики. Именно они, а не пролетарии, оказывались самыми стойкими и в ГУЛАГе, и в этих самых полярных экспедициях. Потому что дух у них, наверное, непреклонней. А еще Шенталинский — автор нескольких поэтических книг. На сегодня — неизвестный поэт. Понятно, что скромность — кратчайший путь к забвению. А у него была суперскромность. Он занимался не собой, а другими, наверно, более одаренными, чем он (Мандельштам, Булгаков, Цветаева, Ахматова!..), но это только Бог знает. В нынешнем октябре Виталию исполнилось бы восемьдесят, но несчастный случай в прошлом году не позволил нам справить его юбилей вместе с самим юбиляром. Так давайте без него почитаем его стихи, которые он так скромно не афишировал.

Памятник

В глухом краю на сером валуне Два слова: «Б е р е г и т е ч е л о в е к а». Я этот камень нес бы на спине, Чтобы поставить на распутье века. На главных площадях Большой Земли, На поворотах мировых событий, Прохожий, на мгновение замри И слушай: «Человека берегите!» Какой бродяга нас предостерег? Кто мы — семья или толпа двуногих? Какую б ты ни выбрал из дорог, Пусть этот камень встанет у дороги. Я вижу человека с рюкзаком. Полярный день. Чукотское безлюдье. В далеком, близком и в себе самом Уберегите человека, люди!

Чукотка

На морщинах Чукотки Озера, как слезы, стоят. Лес страдает чахоткой, Под нартами мамонты спят.

Ветер режет лицо У дерзнувших отправиться в путь, Словно скульптор резцом, Оставляя лишь голую суть.

Кружит зверь у капканов, Земля продолжает полет. Ночь на плечи своих капитанов Тяжелые руки кладет.

Колыбельные стихи

День остыл. Настала ночь. Я хочу тебе помочь. Через тысячи разлук Я твоих касаюсь рук. Я в глаза твои гляжу И тихонько ворожу: «Белая метелица — Черная дорога, Белая медведица — Черная берлога. Черное забелится, Белое затмится. Горе перемелется, Солнце возвратится»…

Перевал

Памяти Олега Куваева

Друзья мои, спасибо за уроки! Но истекли назначенные дни. Никто из нас не выбился в пророки, Не избежал житейской западни.

Была дорога темной и опасной. Но я, согретый светом ваших глаз, Благодарю судьбу за час прекрасный, Друзья мои, когда я встретил вас!..

Давайте соберемся, как бывало, Раздуем угли в стынущей золе. Осталось два шага до перевала, Последнего, быть может, на земле.

Ни боль, ни горечь скоротечной были Нам не отравят песни благодать — Еще на небе звезды не остыли И есть еще, что ближнему отдать.

Лишь эта песня да краюха хлеба Досталась нам от всех земных щедрот. Так вспомним про полынный запах неба, Про холод не заслеженных широт,

Про то, как против тьмы и против ветра Мы шли от огонька до огонька, И все же добрались до края света, И тесный мир раздвинули слегка.

Все позади — обеты и наветы, И обоюдоострая вина. За все на свете музыка ответит, На все ответит музыка одна.

И если сердце биться перестанет, И краткой жизни оборвется счет, Друзья мои, все музыкою станет, Всех нас полярный ветер отпоет.

«Ночь. Не спится. Во дворе лает пес по кличке Маяковский»… Из дневника художника Шумилина

Ночь мечты и преступленья множит. Человек по городу идет — Одинокий и седой художник, Полугений, полуидиот.

Он в свою берлогу залезает, Он свое светило зажигает, Сам себе он «здравствуй» говорит, Сам себя и кормит, и бранит.

Огоньки бессонные в ночи! Свечку зажигая от свечи, Через столько зим и столько лет Мы друг другу посылаем свет!

Где-то на Палихе, на Ольховке Мы печем стихи в своей духовке, Где-то на Плющихе, на Ордынке Мы рисуем странные картинки…

Уходя в этюды и наброски, Он прижмется к стылому окну. Рыжий пес по кличке Маяковский Лаем разрывает тишину.

Сверчок

Он был писатель знаменитый. Теперь он стал сверчком. И в доме, старом и забытом, Живет особнячком.

Потомки шастают за дверью, А он, хоть и воскрес, Утратил интерес к общенью И к перемене мест.

Но в полночь смутная морока Находит на сверчка. Он возникает у порога Напротив ночника.

Там пауки по стенам шарят, И вьются сквозняки, И женщина лежит, листая, Его черновики.

Она зовет его Егоркой И крошкой угостит. И погостит сверчок недолго, Но долго будет сыт.

Потом прозрачною рукою Она уймет свечу, Покорна сонному покою И лунному лучу.

И до утра на белом свете Такая глушь, Что невозможно не поверить В переселенье душ.

Одной фразой

Шлако-склочные дома.

Министерство иных и странных дел.

Всякому исключению грозит заключение.

Заплыть в глупь.

Заплата зарплаты.

Пореже вспоминайте зло — Вам чаще все-таки везло.

А прошлое, как ящер, Вползает в настоящее.

Не казаться, а сказаться.

Не притворяться — претворяться.

Каким взираешь оком — таков и окоём.

Однажды — жизнь. И память после. И лишь когда забудут — смерть.

Читаю: «НТР, прогресс»… А вижу вековечный лес. Я с ним дружил и вырастал — Он небеса с землей скреплял! Увы, его сегодня нет — Пошел на выделку газет, На фразы о добре и зле И о прогрессе на Земле. На тиражирование слов О возрождении лесов…

Что душа? — полевым жаворонком Надо мною, пока я живу, Зависает на голосе звонком. Оборви — улетит в синеву.

И растает в небесной пустыне, Чтобы вечной скиталицей стать, Чтобы там, на свободе постылой, О неволе родной тосковать.

Я в небе умру. Упаду головою в закат, но птицей взлечу на рассвете. И смерть моя станет такою же песней, какою была моя жизнь. Я в небе умру, чтоб, прощаясь со мной, вы голову подняли выше.