На вопросы «Новой» отвечает Максим Рыков — уволившийся замдиректора НИИ детской онкологии и гематологии НМИЦ имени Блохина.

— Кризис в онкоцентре можно уже назвать самым масштабным в здравоохранении за последнее время. Но в любом кризисе всегда есть последняя капля, после которой взрыв. Что стало этой каплей?

— Однозначно — назначение на должность директора НИИ детской онкологии и гематологии Светланы Варфоломеевой, которая сразу заняла очень агрессивную позицию в отношении коллектива. Она, даже не познакомившись с нами поближе, сразу стала говорить: «Вы все ничего не умеете, все 40 лет работали очень плохо, никаких результатов у вас нет». Она в прямом смысле стала требовать, чтобы мы написали заявления об уходе по собственному желанию.

— Вы не расценивали это как менеджерский ход нового руководителя?

— Это, насколько я понимаю, — давняя мечта Александра Григорьевича Румянцева, руководителя ФНКЦ им. Дмитрия Рогачева, который хотел подмять под себя наше учреждение, чтобы стать самым главным человеком в детской онкологии. И вот для этого он и прислал к нам Варфоломееву. Мы поначалу даже были не против. Но когда стали заменять наших специалистов на молодых и неопытных врачей, которые стали допускать осложнения, то тогда, конечно, возник вопрос: зачем же все это делать?

— Вы сейчас говорите «допускать осложнения», это были какие-то конкретные случаи?

— Конечно, конкретные случаи. Причем, когда эти случаи стали происходить, что стала делать Варфоломеева? Создавать фиктивные консилиумы, куда начала вписывать того же Георгия Менткевича (освобожденный от должности руководитель отделения трансплантологии. — Н. Ч.), якобы это были его назначения. Он стал себя вычеркивать из этих консилиумов, писать опровержения, и вот началось такое открытое противостояние.

Варфоломеева лично вызывала на ковер сотрудников даже за простую публикацию в фейсбуке и угрожала им увольнением.

— А на этих собраниях дело не касалось лечения больных?

— На некоторых касалось, но это как раз и необязательно было делать. Заведующие отделениями — это доктора наук, профессора. Вот что — они не могут сами решить какие-то клинические ситуации, которые возникают? Если мы вынуждены по три часа обсуждать одного пациента, то тогда мы должны признать, что некомпетентны. А создавать вот эту видимость деятельности…

Директор института ведь должен заниматься совершенно другими вещами. Ну поднялась у пациента температура. Это стандартная совершенно ситуация, с которой справится лечащий врач. Да, бывают сложные ситуации, когда нужно собираться, объединяться нескольким заведующим, но это достаточно редкие ситуации, в которых, в том числе, и участие директора-то не требуется. Директор — это администратор. Вот он и должен создать для своего коллектива условия для работы, для лечения.

Вторым поводом для конфликта стало сокращение зарплат.

В июле резко уменьшились заработные платы. Всем сотрудникам, в том числе и во взрослом институте, действительно стали платить копейки. В детском институте пока подано 10 заявлений об уходе, еще пять человек уволились за два месяца до того, как вот этот конфликт разгорелся, то есть летом. Большая часть медицинских сестер уже ищет новое место работы. Во взрослом институте многие специалисты ушли — Алиев, Жукова, Расулов…

— Прошла информация, что Следственный комитет проводил проверку.

— Первая проверка, которая произошла еще до финансового кризиса, выявила незаконную сдачу площадей в аренду, 11 тыс. кв. метров, какие-то махинации на закупках: завышенные цены, передача фирме-посреднику пациентов. Когда выяснились финансовые махинации, быстро заткнуть дыру собственными силами не получилось.

Государство из фондов ОМС перечисляет центру деньги за пролеченных больных, но клиника заполнена только наполовину.

— Почему?

— А потому что люди не идут. Они видят вот этот скандал, они видят, что коллектив разбежался. За последний год ушло много очень известных людей из «взрослого» института. Они видят огромные очереди, которые в поликлинике сохраняются, несмотря на то, что учреждение полупустое, они видят эти поборы, когда их почему-то заставляют платить за пересмотр гистологических препаратов, за некоторые анализы. Они выбирают другие учреждения, которые предлагают им лучший сервис и лучшее качество услуг.

Стилиди (директор Центра им. Блохина. — Ред.) выступил перед коллективом и сказал, что во всем виноваты какие-то мифические финансисты онкологического центра, которые его тоже обманывали, но он об этом ничего не знал. И еще, что Минздрав обещал выделить порядка 50 млн рублей, чтобы покрыть долги по зарплатам. По сути, он признал банкротство центра. Но для меня лично проблема гораздо шире.

— То есть деньги это важно, но не главное?

— Не главное, хотя и очень болезненное. У нас недостроенные корпуса нового детского института уже 20 лет стоят. Постепенно разрушаются. Здоровый кусок стены недавно отвалился. Видимо, эти стены уже некондиционные.

— То есть его уже лучше снести?

— Я надеюсь, все-таки запас прочности у него есть. Но проект, конечно, морально устарел. Денег выделялось колоссальное количество на строительство за прошедшие годы. Почему он до сих пор не достроен? Это четыре корпуса, один из них — пансионат для детей, где они должны были бесплатно жить с родителями во время амбулаторных этапов обследования, между некоторыми курсами лечения…

При этом для многих родителей, мы это знаем, платить за проживание в Москве, пока ребенок у нас обследуется, не по карману. И их проживание оплачивают благотворительные фонды. Это и фонд «Подари жизнь», и фонд Константина Хабенского, и фонд «Настенька», и пожертвования частных лиц.

— Что еще возмутило сотрудников?

— В середине августа всем научным сотрудникам центра руководство сообщило, что надо перейти на полставки, потому что полную ставку оплачивать нечем. Но все понимают, что за вдвое меньшие деньги будут работать в прежних объемах — нельзя же в одночасье бросить пациентов, научную работу, эксперименты. Но никто добровольно на это не пошел, а у руководства просто на сокращения денег не хватило, потому что ставку сократить не так просто: два месяца отработай, два оклада выплати…

Я не спорю, нужно оптимизировать штаты, потому что медицинская организация должна содержать столько сотрудников, сколько она может себе позволить. Но это должен быть очень грамотный план.

— А сколько ставка научного сотрудника, если иметь в виду какую-то усредненную величину?

— Не готов ответить, я не знаю просто этих цифр, они все в каждом НИИ подведомственном почему-то разные. Это очень незначительная сумма — около 10 тысяч рублей.

— И ее хотели сократить до пяти?

— Да. Но никто не получал 10, до этого получали больше, была большая премиальная часть, которую распределяло руководство, что опять же достаточно субъективная вещь. Поэтому лояльные руководителю люди получали больше, так было всегда. Кто работал столько же, но выказывал какие-то протестные настроения, получали меньше.

— Этому месту вы отдали 15 лет, и вам там сейчас все не нравится, так?

— Это уже не тот институт, который мы любили, это уже некая другая структура, которая ничего общего к тому, где мы все выросли, не имеет, она уже разрушена, по сути дела.

Лично к Стилиди у меня претензия в том, что он допустил такой крах, в том числе и финансовый.

Если директор говорит, что «меня обманули финансисты», то зачем нужен директор, которого все обманывают?

И вот когда это все разрушается, то помощь качественную оказывать невозможно. Когда приходят лица, которые отбираются по принципу лояльности новому руководству…

— Назовите конкретно.

— Это Кирилл Киргизов, который был назначен на должность заведующего отделением трансплантации костного мозга вместо Менткевича. Его кандидатская диссертация посвящена рассеянному склерозу у детей. Когда его сотрудники спрашивали, что делать в какой-то конкретной клинической ситуации,

— А разве назначение на такую узкопрофильную медицинскую должность может проходить без экспертной специальной комиссии, которая бы, изучив портфолио кандидата, выносила вердикт: годен — не годен?

— Дело в том, что эти требования достаточно расплывчатые, они не содержат каких-то конкретных квалификационных требований именно в этой специальности. То есть достаточно быть, скажем, кандидатом наук, иметь научные публикации и какой-то небольшой стаж работы. Вот он их выполнил формально.

В этой всей ситуации мне непонятна только одна вещь: неужели нельзя было кого-то более компетентного назначить на этот пост? Не понравился Менткевич, назначили бы кого-то из компетентных сотрудников, тогда хотя бы коллектив не настолько протестовал. И как в глаза детям и их родителям смотреть, тоже непонятно, потому что ведь родители все понимают, в интернете получают любую информацию, все знают, каким был Менткевич и кто такой Киргизов, их научные работы в открытом доступе. Естественно, и родители не доверяют такому заведующему.

— Родители забирают детей, уходят из клиники?

— Им некуда уходить. Да, есть еще тот же институт им. Дмитрия Рогачева, тот же институт трансплантологии им. Раисы Горбачевой в Санкт-Петербурге, но вот когда наши оппоненты из Рогачева говорят: «Посмотрите, какие у нас хорошие результаты, и посмотрите, какие у них в центре Блохина плохие», — то надо понимать, что это очень серьезная манипуляция со статистикой. Очень часто, когда к ним обращаются пациенты с неблагоприятным прогнозом, с III и IV стадией, то в подавляющем большинстве из ФНКЦ им приходит ответ, что мест нет. Естественно, если в одном учреждении собрать пациентов с начальными стадиями, у которых прогноз терапии более благоприятный, результаты будут лучше. А мы брали всех.

— Вы сейчас об этом говорите, и ваше интервью прочитают коллеги из Рогачева…

— Да пусть читают, они знают мою позицию. Они будут все отрицать, я тоже это знаю.

— Вы, получается, стали персоной с «волчьим билетом».

— Не только я, а и все наши бунтари с «волчьим билетом». Наши коллеги из других медицинских организаций говорили, что им было негласное указание не брать нас на работу.

— Вы говорите, что брали всех больных — и сIII, и сIV стадией, а при этом рассказывали о плесени на стенах и о палатах, в которых по 12 человек. Как удавалось в таких условиях добиваться каких-то результатов?

— Наши результаты ничем не уступают тем, которые достигнуты в клиниках Европы и США, это результаты исследований, которые были опубликованы, кстати, в научных журналах. Вот парадокс и заключается в том, что, несмотря на такие условия, путем иногда и какого-то риска, удавалось таких результатов достичь. А почему так удавалось, для меня остается загадкой.

Кстати, по поводу плесени. У нас всего одно отделение, где благоприятная ситуация, есть кондиционирование и все что нужно для стерильности — это как раз отделение трансплантации костного мозга. Но это оборудование было установлено именно за счет благотворительных фондов, а не за счет бюджетных денег.

В остальных отделениях — беда. Когда я был назначен на должность заместителя директора, написал много служебных записок на имя директора центра с просьбой выделить краску, цемент, чтоб дыры замазать. Ноль реакции. Опять за счет благотворительных фондов покрасили коридоры, где-то подлатали дыры в стенах, какое-то оборудование закупили. Полтора года назад кто-то разбил стекло в коридоре, больше года ушло на то, чтобы центр его заменил за счет бюджетных средств. Это же позор.

Почему дети получают лечение в крупнейшем онкоцентре страны в таких условиях? Полное отсутствие вентиляции — потому что вентиляция, которая была заложена в 1976 году, уже везде заблокирована. Она настолько обсеменена бактериями, что если ее включить, то погибнут и сотрудники, которые будут там находиться. И вот при всем при этом — да, процент осложнений не превышал какие-то допустимые нормы.

— Можно ли сейчас говорить о дефиците онкологической детской помощи в стране?

— В России, по официальным данным департамента здравоохранения и кадровой политики Минздрава России, сейчас 324 детских онколога.

Дело в том, что во всем мире заболеваемость злокачественными новообразованиями у детей выше, чем у нас. Не потому, что там болеют больше, а потому что у нас отсутствуют достоверные статистические данные.

Если через 10 лет мы приблизимся к той цифре, которая будет являться истинной, у нас где-то должно выявляться не четыре тысячи пациентов, а шесть тысяч в год. То есть реально потребуется на 27% больше детских онкологов. Но у нас проблема в том, что в 28 субъектах детских онкологов нет вообще, а в 17 субъектах работает один специалист.

— Но ведь должен быть хотя бы один онколог детский в регионе?

— В идеале — да. Дело в том, что детская онкология — это специальность очень централизованная. Вот у нас в каждом из субъектов, в зависимости от численности населения детского, в год выявляются от 10 до 40 пациентов, поэтому строить там какие-то большие центры неэффективно. Но нужен хотя бы один специалист для того, чтобы он заподозрил и своевременно направил ребенка на подтверждение диагноза. Это не значит, что все должны попадать в национальный центр. Сейчас мощности используются неэффективно, хотя бы потому, что в центральных клиниках получают помощь все без разбору: и те, кому нужен простой курс химиотерапии, и те, кому нужна трансплантация. Простые этапы лечения нужно оставлять в регионах или в межрегиональных отделениях. Но люди там лечиться не хотят, в большинстве своем они не доверяют той медицине.

И есть еще один перекос. Сейчас, чтобы приехать к нам из региона, нужно иметь 57-ю форму, это направление. Но местные минздравы дают эти направления крайне неохотно. Не только детям, но и взрослым.

— Они хотят деньги получать за лечение там?

— Да. Уходит пациент, уходят деньги в федеральный бюджет. И в этой связи это действительно вызывает ряд вопросов: а нужна ли нам вообще такая система? Ведь для чего была введена 57-я форма изначально? Как раз для того, чтобы в национальном центре получали помощь те, кто должен ее там получать. А те, у кого ситуация полегче, должны лечиться в регионе. Но эта модель работает в идеальном мире, где думают об эффективности лечения… А у нас это все свелось к банальной борьбе за деньги. Тарифы ОМС нужно повышать, потому что лечение по тарифам себестоимости не покрывает даже.

Вот поэтому мы и вынуждены дофинансировать лечение за счет фондов, в том числе, когда лечение оплачивается по ОМС, потому что суммы на это лечение далеко не всегда хватает.

Мы в 2019 году провели социологическое исследование среди родителей пациентов: что они сами думают о происходящем. Разослали во все субъекты 450 анкет Итог: 81% респондентов не удовлетворен отношением к ним и их детям врачей и среднего медицинского персонала.

Причина неудовлетворенности:

• грубость в общении — 35,8%,
• отсутствие достаточного внимания со стороны медицинского персонала — 21%,
• отсутствие заинтересованности врача в успехе лечения — 19,7%,
• сочетание вариантов, названных выше, — 23,2%.

Вот дальше интересно. В качестве предпочтительного места лечения их ребенка 63,7% респондентов отметили медицинскую организацию федерального подчинения, 33,9% — медицинскую организацию за рубежом.

— Минздрав провел свою проверку и не увидел катастрофы. Как вы это прокомментируете?

— Посмотрите, кто вошел в комиссию. Румянцев, который собственно и был инициатором перевода Варфоломеевой к нам; друзья Румянцева из других учреждений (мир детской онкологии, он достаточно узкий, и мы все знаем, кто с кем дружит); Елена Николаевна Байбарина, которая представляет Минздрав. То есть фактически Минздрав проверяет сам себя. Очевидно, что эти выводы никогда не будут объективными. Некоторые члены комиссии действительно приезжали в центр накануне выходных, по одному этажу прошли, с пациентами и коллективом не общались.

И когда Стилиди обвиняет нас в том, что мы выставляем заградотряды из детей, то я могу на это ответить, что это он выставляет заградотряды из детей и врачей, пытаясь отвлечь внимание от тех колоссальных проблем, которые копились годами.

— Если оценить ситуацию здраво — может быть, имело смысл действительно присоединить детскую онкологию Центра имени Блохина к Институту имени Рогачева?

— Нет, это не получится хотя бы потому, что Институт Рогачева занимается только детской гематологией. А что действительно делать дальше с этим центром — вопрос. Каких-то значимых личностей, кто захотел бы стать сейчас директором, у этого института нет. Денег нет, специалисты разбежались, репутационные потери колоссальные, врачи уходят, медсестры уходят.

На мой взгляд, есть два выхода из этой ситуации. Первый — передать Центр имени Блохина из федерального подчинения в подчинение департамента здравоохранения Москвы, чтобы покрыть долги по зарплатам, чтобы ввести в эксплуатацию новые корпуса, чтобы наладить научную работу.

Плюс очень мощный научный кластер есть в «Сколково», у которого сейчас нет такой базы клинической как онкологического центра, а он мог бы этой базой стать. Другой выход — разделить Центр Блохина на два или три отдельных, независимых ФГБУ. Это возможность выйти из кризиса.

— Сколько там сотрудников всего?

— Порядка 3,5 тысячи. Это очень большая структура. И когда фундамент этой структуры рушится, бюджета нет, ничего нет, то, естественно, все начинает разваливаться. И поэтому когда выступают наши руководители с такими ложными заявлениями, что у нас зарплата 180 тысяч и что медсестра получает 80 тысяч, — это вранье. Если бы они все получали такие деньги, они бы не протестовали.

— Вы мне сказали, у медсестер в июле была зарплата меньше 10 тысяч. Ну не может быть такой зарплаты.

— С июля у них такие зарплаты. У меня есть сканы их зарплатных листков.

— Сколько у вас сейчас лечится детей?

— У нас всего 150 коек. Они все всегда заполнены, более того, они переполнены.

— Как это понимать?

— Это значит, одного госпитализировали, провели, например, курс химиотерапии, но выписывать его еще нельзя, у него снижение показателей крови, но его отпускают домой или на съемную квартиру, или в гостиницу (где кто живет), а на это место госпитализируют уже другого пациента.

— А где лично вы будете искать работу?

— Не знаю. Пока я буду читать лекции. Я преподаю детскую онкологию в Сеченовском университете на четверть ставки.