Вот уже лет двадцать, когда меня спрашивают, кто сегодня лучший русский прозаик, я называю его. Не Пелевина, не Сорокина, не лауреатов литературных премий и чемпионов продаж. Нет, они тоже хорошие, но это актуальная литература, а Пьецух — литература как таковая. Чистое вещество словесности.
У него и сюжетов-то в привычном смысле исчезающе мало. Выпил, допустим, мужик и привел к себе домой даму. Но дальше — не криминал с клофелином, не групповой секс и даже не психодрама, а замирает человек со стаканом в руке и страниц десять рассуждает о судьбах родины и величии русской литературы. Наивно, горько, со всхлипом — как и положено тараканам запечным.
Весь Пьецух — из лирических отступлений. Исторических, философских. Его герои больше всего на свете любят порассуждать, да он и сам был не чужд.
Говорил — как писал. Это удивительное ощущение, когда ты излагаешь свои мысли неряшливо, слова — как вещи, вывалившиеся из чемодана, а он — так, будто компьютер перемешал у него в голове всю великую русскую прозу XIX столетия. И помножил на ларьки у метро, на грязное московское небо, на обшарпанные панели домов.
При этом — необыкновенная точность мысли. Я сейчас процитирую отрывок из нашего интервью, и вы поймете, что так сказать можно, только многократно шлифуя текст. Но это устная речь, я ни одного слова не переставил, ни одной буквы не изменил:
«…литература и есть пособие по превращению человека по форме в человека по существу. В одном из сочинений такого легкомысленного, казалось бы, писателя, как Хемингуэй, есть потрясающий диалог: «Вы счастливы? — Бесконечно счастлив. — Всегда? — Нет, я счастлив тогда, когда не думаю о других». Стоит подумать о других, как начинает тебя раздирать благородное беспокойство. Источник его, раздражитель — литература.
— Но это раньше можно было лежать на печи и думать о счастье для всего человечества. А сейчас людьми владеет беспокойство иного рода. Времени нет на отвлеченные разговоры. Крутиться надо в поисках денег, места под солнцем и других дефицитных благ. Это как невроз. «Надо что-то делать» — зудит в голове.
— А надо ли? Существует странное заблуждение, что непременно надо нам что-то делать. Может быть, выход как раз в том, чтобы по возможности не делать ничего. При нынешнем состоянии человечного в человеке, человек если делает, то больше гадостей, чем полезных дел… Я это к тому, что всякое неделание — прежде всего, неделание зла. Мы еще слишком слабы умом, чтобы отличать доброе от злого. Пытаемся строить Царствие Божие на Земле, а получаем краснознаменную империю и лагерь за колючей проволокой размером с одну шестую часть суши. Боремся за свободу слова — получаем жулика и дурака в качестве гегемона. И так во всем. В России такая странная почва, что другой раз посеешь огурчик, а вырастет разводной ключ».
Каково!
Один критик говорил мне, когда я восторгался Пьецухом: «Как каждый итальянец может спеть арию, так каждый русский может писать, как он, это в крови».
Нет, не каждый. Это удивительный дар. Чисто физическое наслаждение для глаз и ушей. Благодаря этому у Пьецуха можно читать что угодно, не скажешь, что одна вещь гениальна, а другая провальная.
Все хорошо, и прославивший его в перестройку рассказ «Центрально-Ермолаевская война» и «Заколдованная страна», и поздние эссе, и «Русские анекдоты». Просто бери и читай.
И при этом почти полное непризнание. Нет, его издавали, читали. Но было негласное мнение, что все это так, шуточки. Помню, как написал о нем большую статью в «Новый мир»: «Добро должно быть с прибабахом». Пьецух сказал: «Никогда обо мне еще не писали так длинно!». Это была то ли вторая, то ли третья статья о нем вообще. А чуваку уже было за шестьдесят. Эх, досталось бы мне за «чувака»… Пьецух остро реагировал на слова.
Первую и, кажется, единственную свою литературную премию он получил, когда был уже пожилым человеком. Сказал: «Лестно, конечно, но еще недавно какая красивая была жизнь!
Ни одной награды, ни одной критической статьи за все 34 года писательства! Такой сюжет мне испортили!»
И еще красивая история. Анекдот, но не в современном, а в высоком, в классическом пушкинском понимании. Одна из многочисленных писательских поездок во Францию. То ли премия, то ли фестиваль, то ли какой-то форум. И так случилось, что он совпал с официальным визитом Путина. Огромный зал, в нем — писатели, Путин и французский президент, кажется, это был Саркози. Писатели, естественно, увиваются вокруг Путина, говорят ему всякие ласковые слова, Саркози (если это был он) грустно стоит в одиночестве. И входит сильно поддатый Пьецух. А у него были усы, надо сказать, потрясающие, откуда-то из дореволюционных времен. Хотелось назвать его даже не поручик, а ротмистр. И вот он в этих усах разбегается по паркету, подлетает к французу, делает какой-то немыслимый старорежимный реверанс и, чуть не падая, говорит:
— Мсье президент, русский писатель к вашим услугам!
Кто еще, скажите мне, на такое способен? Даже если это неправда — о другом такую неправду не выдумали.
Последние годы он почти не писал. Он и до этого писал редко и долго. С его именем не связано ни одного литературного скандала. Он почти не появлялся на публике. Много времени проводил в деревне. Не хочу фантазировать о том, как он там пил, но диагноз — цирроз печени — это факт. Помню, как он взялся проводить меня до метро. Я сначала не понял, зачем.
Идем, говорим о русской прозе, о том, как хорошо жить в усадьбе. И уже в самом конце он в сверхизысканной форме просит у меня пятьдесят рублей. Тут я понял, зачем он вышел.
Всю жизнь он писал одну книгу, невзирая на темы, жанры или сюжеты. Нарастал, как снежный ком. В результате мы имеем грандиозную эпопею о маргиналах и чудаках, о странностях и абсурде российской жизни. О пациентах сумасшедшего дома, клиентах вытрезвителя, маргиналах и бывших интеллигентах. О Пушкине и Достоевском. О жителях щедринского города Глупова… Все они, оказывается, очень схожи между собой.
Но главный герой Пьецуха — как во всякой хорошей литературе, — язык. Он весь состоит из придаточных, причастий, деепричастий. Плутает, извивается, кружит. Сложносочиненный язык, который ведет читателя непростыми путями к простой мысли: лучшее, на что способен человек, — лежать на кровати (сидеть на скамейке, валяться в канаве) и рассуждать о вечном. Самый страшный кошмар описан Пьецухом в повести «Письма к Тютчевой»: не с кем поговорить.
А стоит встать и приняться за дело, как рушится вокруг мир. Распадаются семьи, ломается канализация, обрываются чьи-то жизни.
Лучше рассуждать о Шопенгауэре и тихонько выпивать с соседями по лестничной клетке, чем заниматься добычей денег и прочими суетными делами.
С голоду не помрешь, зато душу сохранишь и окружающим зла не сделаешь. Средство от всех напастей — разговор по душам.
Кто-то скажет: да как же так! Действовать же надо, бороться! Я и сам так думаю, нервы не выдерживают иногда — так хочется с кем-нибудь побороться, но Вячеслав Алексеевич знал больше, чем я. Это такой русский дзен. Необязательно его придерживаться, надо просто понимать, что он есть, от него никуда не деться.
