Если понадобится охарактеризовать Юза Алешковского одной фразой — причем скорей как человека, нежели как писателя — можно сказать: в тюрьме ему легче было, чем в армии.

Загремел он в тюрьму еще при Сталине, причем, как гордо подчеркивает, не как невинно репрессированный, а по делу: будучи в армии, угнал машину, чисто спьяну, чисто покататься. Он человек такой, гиперактивный. И утверждает, что если бы его не посадили, то в армии, среди постоянного унижения и дисциплины, он бы точно кого-нибудь убил. А в тюрьме ему было проще: и от самого человека кое-что зависит, и люди вокруг интересные. Там он написал самое известное свое произведение — ставшую народной песню «Товарищ Сталин, вы большой ученый». Как удивительно, что автор этой песни еще среди нас, активен, адекватен и физически крепок! Поистине, те из советских людей, кого не убивали, могли жить вечно.

Для меня Алешковский — прежде всего лирический поэт, автор гениальной песни «Окурочек», одного из очень немногих в русской литературе текстов, где тюремные реалии, а также интонации шансона использованы в смысле эстетическом и рождают новый жанр, а не просто бьют на слушательские эмоции. «Десять суток кровавыми красил губами я концы самокруток моих» — это именно блатная сентиментальность, но это пример высокой поэзии, когда именно решительный шаг за границы вкуса становится эстетическим прорывом. Я не говорю о том, что сам сюжет этой баллады — великолепное изобретение Алешковского: мало где так передана вся глубина бездонной тоски и бесконечного одиночества, как в этой песне, тоже давно ушедшей в фольклор. «С кем ты, курва, любовь свою крутишь? С кем дымишь сигареткой одной? Ты во Внукове спьяну билета не купишь, чтоб хотя б пролететь надо мной!» Где тут лучшее слово? «Спьяну». Такие девки совершают человеческие поступки разве что спьяну. Великое произведение, главный вклад России в сокровищницу мирового шансона, наряду с «Ванинским портом» и «Так здравствуй, поседевшая любовь моя».

Самому Алешковскому, насколько могу судить по короткому общению, особенно дорога его проза — «Рука» или «Кенгуру», или разошедшийся на пословицы «Николай Николаевич», который в нашей пуританской прессе сегодня попросту не процитируешь. Но при всем восхищении этой сочной, смачной прозой — в особенности «Книгой последних слов» — для меня Алешковский прежде всего большой поэт, и не зря он дружил с Бродским, который тоже воплотил в своей поэзии многие блатные эмоции, причем сделал это высоко интеллектуально, на прекрасном техническом уровне. Это не какое-нибудь там «как дай вам Бог любимой быть другим», нет — «Он Микелину ставит раком, как прежде ставил!». К Алешковскому Бродский тянулся потому, что любил и уважал силу и сам был силой; а как тут иначе выживешь? Как он сам говорил Лимонову, в литературе слоновья шкура нужна. И Алешковский — сила, поэтому к его речи нельзя не прислушаться, его прозу нельзя не перечитывать, его интонацию хочется имитировать, его стихи и рассказы хорошо читать вслух: живое дело. И готовит он замечательно, это, кстати, тоже критерий человека со вкусом.

А что Алешковский резко высказался об акции «Пусси Райот», да и вообще не слишком поддерживает современную российскую интеллигенцию в ее правозащитной борьбе, — так блатные никогда интеллигентов не любили и пользовались совершенной взаимностью. Но не оценить этот характер, масштаб, талант — совершенно невозможно; и надо признать, что в борьбе за свою свободу и достоинство блатные часто оказываются более эффективны. Это миф, что они всегда на стороне власти. Они сами — власть, и не дай бог наши наместнички, жидковатые малюты, с ними поссорятся. Именно лагерные восстания в начале 50-х показали властям, что пора нечто менять. Восставали тогда как раз такие, как Алешковский, — то есть люди, принципиально не загоняемые ни в какие рамки.

Поздравляем его с девяностолетием. Желаем написать еще много всякого. Желаем сохранить задор и нонконформизм, который всегда помогал ему и вляпаться в трудные ситуации, и выбраться из них. А что убеждения и вкусы наши часто расходятся — так ведь «у каждого свой вкус, заметил белорус, облизывая яйца у старого китайца». Это я тоже от него услышал, и это тоже прекрасно сказано.

Дружеское застолье

Андрей Макаревич:

— Юз, дорогой!

Сочинить поздравление, начисто лишенное пошлости, — задача невыполнимая. Особенно учитывая твое обостренное чутье на эту самую пошлость. Я просто вспоминаю.

Вот «Николай Николаевич» и «Кенгуру» — мягкие обложки, издательство «Посев». Они старательно обернуты в газету — никому не давать, в метро не читать, завтра утром вернуть. Это семидесятые.

А вот Нью-Йорк, «Самовар», Рома Каплан, Саша Абдулов, Леня Ярмольник. Ты поешь «Товарища Сталина», сидя за столом. Гитары нет, и ты аккомпанируешь себе, стуча по этому столу вилкой. Нас только что познакомили.

А вот маленькая студия на Манхэттене. Мы записываем «Окурочек», я подыгрываю тебе на гитаре и, между прочим, волнуюсь страшно — просто не подаю виду.

А вот ты у меня на кухне в Подушкино варишь борщ в эмалированном ведре — к нам придут гости, много гостей, нужна большая посуда.

А вот мне доверили оформлять твой четырехтомник — это же с ума сойти!

А вот твой домик в Кромвеле — огромные деревья вокруг, и всё в золотых опавших листьях, и никакого забора, и крохотное озерцо, и я все не могу от него отойти — какое оно прозрачное и холодное.

Юз, дорогой. Будь здоров, пожалуйста. Не болей.

Александр Ширвиндт:

— Юзику девяносто. Я младше его ровно на пять лет. А по ощущению, старше на пятьдесят. Потому что такой мощный молодежный задор и плоть в Юзике совершенно неадекватны возрасту.

Я когда читаю его и перечитываю, приходит мне какая-то «гоголеобразная» фраза: «Как редкая птица долетит до середины Днепра, так редкий читатель доплывет до конца Юзовой фразы. Но кто осилит, вдохнет полной грудью уже на том берегу, ощутит наслаждение, приближенное к оргазму, и затихнет расслабленно перед новым вожделенным нырком в прекрасное».

Я очень его люблю. Пользуюсь взаимностью, что меня дико возвышает. Юзя так далеко от нас, что и раньше приезжал не часто, но все-таки навещал нас, а сейчас нет. Но, очевидно, не из-за возраста, а из-за санкций, и нас достали международные отношения!

Но, скорее, он не приезжает, во-первых, потому что мы меньше стали пить в силу возраста, а во-вторых, нас с ним лишили возможности беседовать на родном языке. Потому что на уровне Думы матерный слог отменили. А на русском государственном мы не общаемся и вынуждены мычать, потому что неинтересно говорить на чужом языке. И все-таки мы стараемся — он мне звонит, я тоже пытаюсь ему звонить, но он всегда меня опережает.

И дай бог, еще свидимся!

Леонид Ярмольник:

— Всех, кто по определенным причинам покинул совок, оставив Родину, очень многое с ней связывает, а меня очень немногие связывают с США, и ты Юз в этом моем списке на отдельном, только твоем месте. (Передай Мише Барышникову, что он тоже в этом моем списке!)

Ты мой жизненный опыт, любовь и уважение! Я счастлив, что научился читать, потому что ты пишешь в том числе и для меня. Не расслабляйся в свои 90! Я жду продолжения!

Твой читатель и собутыльник Ярмольник.